Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Сокращение величины рабочего дня создавало реальные возможности не только для увеличения объема досуга, но формально для расширения приватного пространства. Однако повседневность даже у молодых людей наполнена не только производительным трудом, продолжительность которого подвергается правовому регулированию, но и сном, домашней работой, общественной деятельностью, исполнением религиозных обрядов. За вычетом затрат на эти структурные элементы свободного времени, у молодых питерских рабочих в начале 20-х гг. оставалось примерно 4,7 часа в день. Тратились они следующим образом: бездеятельный отдых занимал 0,5 часа; «самовоспитание», включавшее чтение книг и газет, занятия в кружках, посещение лекций, выставок, музеев — 1,9 часа; «развлечения» (20 видов) — 1,6 часа[510]. Обследование, выявившее эти цифры, зафиксировало различия в культурных нормах, правда, в данном случае характерных для молодых рабочих Петрограда и менее крупных политических и индустриально-культурных центров, где бездеятельный отдых занимал 1,2, а «самовоспитание» — 1,6 часа[511]. Одновременно было продемонстрировано, что молодежь в Петрограде уже реализовала возможности, предоставляемые гарантированным 8–4-часовым рабочим днем и действительной доступностью после прихода к власти большевиков достижений культуры для бывших неимущих слоев петроградского социума. Молодые рабочие города в 20-е гг. тратили значительно больше времени на самовоспитание и развлечения, чем взрослые люди.

Внешне эта тенденция продолжала развиваться и в 30-е гг. На юбилейной сессии ЦИК СССР, посвященной десятилетию Октябрьской революции, был провозглашен переход на 7-ми часовой рабочий день. Это мероприятие, как традиционно считалось, проводилось в течение первой пятилетки, к концу которой все перешли на новый режим труда. Действительно, если в 1928 г. средняя продолжительность трудового дня в стране составляла 7,8, то в 1934 г. — 6,6 часа. Таковы были официальные статистические показатели.

На самом деле все было сложнее. Сокращение рабочего времени на один час одновременно с введением шестидневки вело к потере в месяц более 30 часов. Это весьма отрицательно сказалось на развитии промышленности. Уже в конце 1929 г. народный комиссариат труда РСФСР отметил падение производительности труда практически во всех отраслях производства[512]. Об этом в начале 60-х гг. писал С. Г. Струмилин, подчеркивая, что с началом пятилетки «пришлось принимать более энергичные меры для организованного набора рабочей силы…», и в этих условиях «переход к 7-часовому рабочему дню оказался явно преждевременным»[513].

И действительно, в Ленинграде семичасовой рабочий день был введен только в 1932 г. При этом особенно сложным был вопрос о нормировании труда несовершеннолетних. На некоторых фабриках и заводах Ленинграда комсомольцы обращались к администрации с просьбами уменьшить на 1 час продолжительность рабочего для юношей и девушек, не достигших 18 лет. Но это не было предусмотрено законодательством. Более того, штурмовые методы, характерные для эпохи первых пятилеток, вообще не предполагали никакого нормирования рабочего времени. «Прорывы», сопровождавшиеся сверхурочными нагрузками, являлись повседневностью производственной жизни, хотя и подавались пропагандой как экстраординарные ситуации трудового подвига. В качестве примера можно привести положение на Балтийском заводе в 1930 г., когда из-за якобы вредительства производственный коллектив не укладывался в график спуска теплохода «Абхазия». Для ликвидации отставания молодежные бригады проводили на стапелях в течение месяца по 12–14 часов в день[514]. И такие случаи были отнюдь не единичны. Комиссия ЦК ВЛКСМ, обследовавшая в 1934 г. положение на фабриках и заводах, находящихся в городах Европейской части РСФСР, констатировала многократные факты несоблюдения трудового законодательства о семичасовом рабочем дне для взрослых и шести-четырехчасовом для несовершеннолетних. А в 1938 г. в стране началась кампания постепенного перевода промышленных предприятий вновь на 8-часовой режим труда, что обычно объяснялось необходимостью укрепления обороноспособности. Однако это была не единственная причина, если учесть систематическое, почти ежегодное издание постановлений об укреплении трудовой дисциплины. Эпопея с самым коротким в мире рабочим днем законодательно завершилась Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на шестидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Уплотнение рабочего времени было проведено в кратчайшие сроки — от 3 до 6 месяцев, что, естественно, вызвало сокращение объема досуга. Особенно пострадали несовершеннолетние рабочие — с 1 июля 1940 г. они должны были работать по 8 часов в день[515].

Молодые ленинградские рабочие 30-х гг. не смогли увеличить объем своего свободного времени хотя бы на один час, как формально было закреплено в трудовом законодательстве. Обследования 1933 г. показали, что за десять лет с 1923 г. величина досуга молодежи не возросла: мужчины отводили на развлечения и бездеятельный отдых, на учебу и самовоспитание примерно 4,5 часа в день, а женщины — 3,5. При этом бездеятельный отдых стал занимать у молодых рабочих больше времени, чем у людей старших возрастов[516]. Таким образом, правовые нормы не смогли в условиях сталинской модели социализма явиться гарантией расширения приватной сферы. Время, которое человек проводил вне производства, практически не выросло с середины 20-х гг. Причиной тому было и явное усложнение условий повседневной жизни в 30-е гг., в особенности для рабочих. В 1931 г. их доля в ленинградском социуме достигла почти 57 %. При этом в годы двух первых пятилеток пролетариат пополнялся в основном за счет крестьян. Им было сложно адаптироваться к требованиям жизни в большом городе, к его культурно-бытовым практикам. Среди ленинградских рабочих к началу 20-х гг. усилились контакты с родственниками из деревень. В 1925 г. «связь с землей», как писали статистические источники того времени, поддерживали примерно 15 % рабочих, а в 1931 г. — более 50 %. Это замедляло процесс самоидентификации не только новых молодых горожан, но и отрицательным образом сказывалось на городской среде в целом. Ее устоявшиеся нормы подвергались стихийному давлению крестьянской культуры. Но более сильное воздействие оказывала культурная политика советской власти, влиявшая не столько на объем, сколько на структуру и содержание свободного времени горожан.

Большевики, конечно, были не состоянии и не планировали полностью менять уже устоявшиеся привычные формы досуга городских жителей. В первую очередь это относилось к чтению, которое в начале XX в. стало нормой в среде питерских пролетариев, в первую очередь благодаря их довольно высокой грамотности[517]. Однако новое поколение рабочих, начало культурной социализации которого совпало с первым послереволюционным десятилетием, не имело еще устойчивой потребности в книге. Отчасти это объяснялось групповой молодежной психологией, а отчасти — культурно-бытовой ситуацией военного коммунизма, в которой преобладала лозунгово-театрализованная агитация, массовые митинги, шествия. Молодежь легко заражалась стилем «красноармейских атак», превалировавшим в духовной жизни Петрограда 1918–1921 гг. Даже в начале 1922 г. газета «Красная молодежь» писала: «Рабочая молодежь еще мало знакома с книгой, еще не научилась обращаться с нею, любить ее и ценить ее»[518].

Чтение как вид досуга в начале 20-х гг. было характерно для части рабочей молодежи, втянутой в общественную жизнь, и, естественно, читавшей в основном книги политического характера. Комсомольские активисты считали, что этот вид литературы больше соответствует времени. Один из них, отвечая на вопросы анкеты, предложенной для заполнения осенью 1921 г. слушателям политшкол Петрограда, отметил, что знаком со многими книгами по истории и теории юношеского движения, а «по билитристике читал почти всех классиков, но интирисуется политикой а не билитристикой» (Так в источнике. — Н. Л.)[519]. Судя по правописанию, знакомство со «всеми классиками» не отразилось на уровне грамотности. И это не удивительно: библиотеки рабочих и комсомольских клубов, которыми пользовались молодые люди из пролетарской среды, были заполнены агитационной литературой. Но и в данном случае выбор был невелик. Обычный набор предлагаемой литературы включал речь Ленина на III съезде комсомола, «Очерки по истории юношеского движения» Чичерина, «Штурм отжившего мира» — сокращенный вариант книги Дж. Рида «Десять дней, которые потрясли мир». «Азбуку коммунизма» Н. Бухарина и Евг. Преображенского[520]. Кроме того, традиционно юношам и девушкам предлагалась для чтения антирелигиозная литература, прежде всего сборники «Комсомольское рождество» и «Комсомольская пасха». Они привлекали молодежь легкостью изложения, обилием шуточного материала, лозунгов и призывов. Газета питерских комсомольцев «Смена» писала в 1923 г.: «Книжки против попов ребята берут нарасхват»[521]. Правда, относительно серьезная атеистическая литература, как, например, «Библия для верующих и неверующих» Ем. Ярославского, оставалась невостребованной. К ее прочтению, как показал опрос учащихся одной из политшкол Василеостровского района в 1924 г., оказался подготовленным лишь один молодой рабочий, выходец из семьи священнослужителя[522]. Ему была понятна терминология книги, ее полемический строй. Основная же масса молодых рабочих довольствовалась агитационными брошюрками и журналом «Безбожник у станка».