Без единого свидетеля - Элизабет Джордж

Барри Миншолл вернулся и рассыпался в благодарностях. А Барбара в ответ спросила у него, чем он торгует на рынке. Он перечислил товары: наборы для розыгрышей и фокусов, костюмы, видеокассеты… Барбара слушала, но ее внимание было приковано к неуместным в мрачные зимние месяцы солнцезащитным очкам. Однако, вспомнив о недавней беседе с Венди, она решила, что в этом районе нужно быть готовой к любым чудачествам и не нужно ничему не удивляться.

К машине она возвращалась, погруженная в задумчивость. Кто-то сказал, что фургон красный, и весь Скотленд-Ярд бросился на поиски красного фургона. Но чистый красный цвет — всего лишь малая часть широкого спектра. А может, в этом красном есть примесь синего? Да, нужно будет как следует это обдумать.

Сержант полиции Уинстон Нката отправился в «Свет Бога» подготовленным: перед тем как покинуть здание Скотленд-Ярда, он внимательно изучил биографию преподобного отца Сэвиджа. Полученные сведения позволили ему несколько иначе взглянуть на человека, которому журнал «Санди таймс» и газета «Мейл он санди» посвятили специальные репортажи и которого провозгласили «поборником справедливости».

Пресс-конференция была в полном разгаре, когда Нката вошел в церковь, совмещаемую в дневные часы с суповой кухней. Бедные и бездомные, обычно кормившиеся в кухне, сейчас выстроились на тротуаре в унылую очередь. Многие опустились на корточки с выражением покорной безнадежности, которое часто встречается у людей, обитающих на задворках общества.

Нкате было неловко пробираться через очередь к входу. Только благодаря стечению обстоятельств, думал он, несгибаемой любви родителей и давнему вмешательству одного неравнодушного копа он не разделил жизнь этих несчастных людей. Ту же неловкость он испытывал, когда приходилось исполнять некоторые обязанности полицейского по отношению к собратьям по цвету кожи. Сможет ли он когда-нибудь преодолеть тягостное чувство, будто он предал свой народ, выбрав путь, малопонятный для большинства из них?

Вот и сегодня, когда Нката вошел в захудалую автомастерскую, Сол Оливер посмотрел на него как на предателя. Мастерская приютилась в трущобах на узкой улочке Манро-мьюз, что в Северном Кенсингтоне. Ее стены густо изукрасили уличные художники и покрыл копотью пожар, выпотрошивший соседнее здание. Трущобы тыльной частью выходили на Гол-берн-стрит, где Нката оставил «эскорт». Там, между разбитыми тротуарами и канавами, заваленными мусором, мимо сомнительных оптовых магазинов одежды и неопрятных киосков с грохотом несся транспортный поток.

Сол Оливер трудился над древним «фольксвагеном», когда Нката окликнул его. Механик оторвался от созерцания крохотного двигателя. Он обвел взглядом фигуру Нкаты с головы до пят, после чего изучил удостоверение сержанта. И все, что Сол Оливер думал о Нкате, отразилось на его лице: недоверие к чернокожему полицейскому.

Ну да, он уже в курсе, что стряслось с Шоном Лейвери, рассказал Оливер Нкате, хотя эта новость не стала для него такой уж трагедией. Ему позвонил преподобный Сэвидж. Нет, он, Сол, ничего не знает о последних днях жизни Шона. Он уже несколько месяцев не видел сына.

— Когда он приезжал к вам в последний раз? — спросил Нката.

Оливер посмотрел на настенный календарь, словно желая пробудить свою память. Календарь висел под плотным гамаком из паутины и над грязной кофеваркой. Рядом с кофеваркой стояла кружка, расписанная детской рукой футбольными мячами; на одном боку неуверенные буквы складывались в слово «Папа».

— В конце августа, — подсчитал Оливер.

— Вы уверены? — уточнил Нката.

— А что? Вы думаете, это я его убил или как? — Оливер отложил гаечный ключ, которым орудовал, когда пришел Нката, и вытер руки о замасленную тряпку. — Послушайте-ка, я даже не знал его толком. Да и знать не очень-то хотел. Теперь у меня есть семья, а что случилось между мной и его мамашей, случается и с другими. Я сказал ему: «Да, хреново, что Клео загремела за решетку», — но взять его все равно не мог, что бы он там себе ни напридумывал. Так уж вышло. Да мы с Клео и женаты не были.

Нката старался сохранять на лице бесстрастное выражение, хотя в душе его бушевала буря. Оливер воплощал в себе все худшее, что есть в мужчинах его расы: сбросить семя, если женщина не против, а в случае обременительных последствий уйти, пожав плечами. Равнодушие стало наследством, передаваемым от отца к сыну.

— А чего он от вас хотел? — спросил Нката, — Вряд ли он приезжал просто перекинуться парой слов.

— Да я и говорю. Хотел остаться жить с нами, что ж тут непонятного. Со мной, с моей женой, с детьми. У меня двое. Но я-то не мог его взять. Некуда. И даже если бы нашлось место… — Он огляделся, как будто ища объяснение, укрытое в захламленном гараже. — Мы же чужие друг другу. Он и я. Он думал, я возьму его просто потому, что в нем моя кровь, но я не мог этого сделать, понятно? Ему нужно было жить своей жизнью. Так сделал я. Так все мы делаем.

Он, должно быть, разглядел неодобрение на лице Нкаты, потому как начал оправдываться:

— И кстати, его мать и не хотела, чтобы я остался. Она залетела от меня, да, но мне ничего не сказала, пока я случайно не столкнулся с ней на улице. Ей уже пора было рожать. Вот тогда она и заявила, что это мой ребенок. Но мне-то откуда знать? Но она и потом, когда он уже родился, ко мне никогда не приходила. Я пошел своим путем, она — своим. А тут объявляется вдруг тринадцатилетний пацан, который хочет, чтобы я стал ему отцом. Но я не чувствую себя его отцом. Я его не знаю.

Оливер снова взял в руки гаечный ключ, очевидно желая вернуться к работе.

— В общем, как я уже говорил. Мне жаль, что его мать в тюрьме, но я тут ни при чем.

Это верно, думал Нката, заходя в «Свет Бога» и занимая место у стены. У него практически нет сомнений, что Сола Оливера можно вычеркивать из составляемого списка подозреваемых. Механик не испытывал интереса к жизни Шона Лейвери, а значит, не был заинтересован в его смерти.

Однако про преподобного Брама Сэвиджа этого не скажешь. Когда Нката разбирался в прошлом этого человека, он обнаружил несколько моментов, требующих дальнейшего изучения. В том числе возник вот какой вопрос: почему Сэвидж солгал суперинтенданту Линли, рассказав о переводе трех подростков, находившихся у него в опеке, к другим людям?

Одетый в африканский наряд из просторного балахона до пят, с повязкой на голове, Сэвидж стоял на трибуне. В свете прожекторов, привезенных телевизионщиками, нависая над тремя микрофонами, он ораторствовал перед журналистами, которые заняли четыре ряда стульев. Он сумел собрать неплохую аудиторию и теперь извлекал из ситуации максимальный эффект.

— Что же мы имеем в результате? Ничего, кроме вопросов, — говорил он. — И это вопросы, которые могли бы возникнуть в любом сообществе, но, когда реакция полиции определяется цветом кожи, эти вопросы остаются без ответа. Так вот, мы требуем положить этому конец. Пять смертей, и убийца не найден, леди и джентльмены, и полиция бездействовала вплоть до смерти номер четыре, и только после этого начались действия по расследованию преступлений. Почему же так произошло? — Его взгляд обвел ряды журналистов. — Только полиция сможет ответить нам.

Он продолжал гневную речь, поочередно поднимая все темы, которые в данных обстоятельствах поднял бы любой представитель национальных меньшинств, начиная с того, почему первые убийства не были тщательно расследованы, и заканчивая тем, почему на улицах не расклеены листовки с информацией и предупреждениями. В ответ на его обличения среди журналистов слышалось одобрительное шушуканье, но Сэвидж не стал почивать на лаврах. Вместо этого он обратился к слушателям:

— А вы, как вам не стыдно! Вы проявили себя как лицемеры, так как не выполнили свою обязанность перед обществом, как не выполнила ее полиция. Известие об этих убийствах было сочтено недостойным первых полос. Так что же должно произойти, чтобы вы поняли, что жизнь — это жизнь, какого бы цвета она ни была? Что любая жизнь ценна. Что она любима и оплакиваема. Вы повинны в грехе равнодушия в той же степени, что и полиция. Кровь невинных мальчиков взвывает к правосудию, и чернокожее сообщество не успокоится до тех пор, пока оно не свершится. Это все, что я хотел сказать.

Репортеры, разумеется, подскочили к трибуне. Все как и было задумано. Они умоляли преподобного Сэвиджа уделить им внимание, но он демонстративно игнорировал их и быстро скрылся в двери, ведущей в глубь здания. Вместо себя он оставил человека, который вступил на трибуну и представился адвокатом Клеопатры Лейвери, отбывающей тюремное наказание матери пятой жертвы. Его присутствие здесь объяснялось желанием ее клиентки передать послание для средств массовой информации, которое он и собирается зачитать.

Нката не стал задерживаться, чтобы выслушать послание Клеопатры Лейвери, а обошел комнату, направляясь к двери, за которой минутой ранее скрылся Брам Сэвидж. Однако путь ему преградил парень в черном церковном одеянии — он хмуро покачал головой при виде Нкаты и скрестил руки на груди.