Тайна рукописного Корана - Ахмедхан Абу-Бакар

Эскадрон особого назначения под командованием Хасана из Амузги с песней, приветствующей рассвет, двинулся через склоны Мизгури.

Утро выдалось холодное, всадники все в бурках. На Хасане из Амузги белая гулатдинская бурка. Путь они держат к скалам, за которыми укрылся столь же древний, как и некогда сожженный арабами Город Свечей — Шам-Шахар, живописный аул Куймур, где живет бывший слепой Ливинд и его несравненная дочь Муумина — драгоценный камень в недорогой оправе. Отец и дочь ждут своего белого всадника.

А путь белого всадника пролегает через Куймур в степь, к железной дороге по морскому берегу, на полустанок Манас, где ждет его бронированный кулак наемника инглисов — англичан. Долг гонит Хасана туда, а дума, да и белый конь под ним тянутся к ней, к той, у которой ясная, как рассвет, улыбка, чистый, словно бы весь мир отражающий, взор, к той, которая — в этом он уверен — день и ночь повторяет: «Хасан из Амузги, я жду тебя!» Как ему хочется предстать перед ней с солнцем в руках, белым сказочным всадником из ее сказки, явиться и сказать: «Здравствуй, Муумина!»

Хасан все смотрит на отвесные известковые скалы, будто надеется сквозь них разглядеть знакомую ветхую саклю на окраине аула и то необыкновенное сияние на лице Муумины… Можно завидовать полету орла над ущельем, завидовать реке, что пробивает себе путь через теснины, завидовать ягненку, что резвится на лугу, но без зависти можно гордиться человеком, который сам обладает всеми этими качествами. Он выше полета орла, он сильнее, чем горный поток, и в радости резвее, чем ягненок…

Мечты Хасана из Амузги прервал подъехавший на разгоряченном коне младший сын Абу-Супьяна. Он был в ночной разведке.

— Удачи тебе, Хасан из Амузги! — сказал сын Абу-Супьяна.

— Приветствую тебя! По лицу вижу, ты принес нам тревожную весть. Говори же, что тебе ведомо…

— В сторону аула Куймур движется отряд белоказаков… — сообщил сын Абу-Супьяна, гарцуя на беспокойном коне. — Отряд этот охранял бронепоезд. Всякий раз, когда у службы бронепоезда иссякало продовольствие, он делал вылазки в близлежащие аулы…

— Численность?

— Полсотни сабель и четыре офицера-золотопогонника в черкесках.

— Ты говоришь, они направляются в аул Куймур?

— Да.

— Не ошибаешься ли? — спросил Хасан из Амузги, очень взволнованный этим сообщением. Враг будто услышал зов его сердца и вот предоставляет случай волей-неволей попасть в Куймур.

— За что обижаешь меня, Хасан из Амузги? Я ведь, кажется, пока еще не давал тебе повода сомневаться во мне! Скажу одно: надо спешить.

— Прости меня! — Хасан обернулся к бойцам и спросил: — Слышали, братья?

— Да.

— Ну и как?

— Мы готовы следовать за тобой! — в один голос выдохнул эскадрон лихих бойцов.

Они любили своего командира и пошли бы за ним в огонь и в воду…

И сорвался с места, поднятый как порывом ветра, эскадрон, и понесся он вихрем по сухой пыльной дороге. Впереди на белом своем коне командир, за ним верные ему друзья и соратники.

Никогда еще, ни в какие другие времена не выступали горцы на врага с такой осознанной сплоченностью, с единым биением в сердцах. Нет, это не было похоже на слепой религиозный фанатизм, гнавший отряды газавата на бой с гяурами, не было похоже и на жажду наживы в буйных набегах, когда одни мечтали о богатстве, а другие — лишь о том, чтобы заткнуть дыры бедности за счет ограбления другого.

Сейчас это был революционный порыв, вера в свободу и в то, что она наконец преобразует их жизнь.

На фоне этого порыва все личное, все тревоги и волнения одной души — что тусклое пламя одинокого очага перед солнцем, дающим свет и тепло всем и всему.

В час, когда восходит утренняя звезда, жители аула Куймур были разбужены зычным голосом мангуша — глашатая Юхарана. Он сообщал сельчанам тревожную весть: на их аул движется отряд белоказаков. Юхаран просил почтенных старейшин срочно собраться, чтобы решить, что делать, как быть. И стар и млад — все поднялись, встревоженные недоброй вестью. Даже больные встали с постелей. Люди связывали в узлы все, что было в домах мало-мальски ценного. Медные подносы, котлы, кувшины прятали в погребах, зарывали в землю. Скот выгоняли со двора, готовясь покинуть аул и податься в леса за рекой, в ущелье Мельниц, не дожидаясь, пока-то там старики и почтенные люди решат, что надо делать…

— Всем уходить в леса! — сказали старейшины.

— А как же больные? Как сакли? Ведь явятся, увидят, что жители покинули их, все сожгут и разрушат! — посыпались вопросы.

— Что делать, Ника-Шапи? Посоветуй.

— Вы же совсем недавно презирали меня, а теперь спрашиваете совета! — равнодушно перебирая четки, бросил Ника-Шапи.

— Сейчас не время поминать обиды. На нас надвигается беда!..

— Что ж, есть у меня мысль. — Ника-Шапи уставился на носок своего чарыка и, не поднимая головы, добавил: — Ведь не звери на нас идут, люди…

— Какие же это люди, нечестивцы!..

— Ты разве не слыхал, что они натворили в Мамай-Кутане? Вырезали семьями. В ауле Баркай тоже…

— Детей саблями рубят.

— Рубят, да! — сказал Ника-Шапи. — Только рубят тех, кто сопротивляется…

— Так что же ты предлагаешь?

— Они — люди. Их тоже растили отцы и матери, у них тоже есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, языки, чтобы говорить. Я думаю, лучше будет, если мы пошлем им навстречу для переговоров нашего представителя… Пусть договорится с ними, спросит, чего они хотят. Если продовольствия, то сколько, если овец да коров — тоже сколько. Может, и люди им нужны — все надо решить по-доброму. — Ника-Шапи умолк и с видом человека, который, как говорят куймурцы, обутым хочет пройти через врата рая, оглядел всех присутствующих.

— А это, пожалуй, мысль! — сказал кто-то в толпе.

— Он и верно разумное говорит, — поддержали вокруг.

— И кому, как не Ника-Шапи, представлять наш аул, просить за нас!..

— Выручай, Ника-Шапи.

— Век будем за тебя молиться!

— Что ж, вся моя жизнь на службе у аульчан!.. — Ника-Шапи говорил, а в душе его ворочались валуны ненависти. Вот наконец-то он может избавиться от новоявленного святого. Случай — лучше не придумаешь. — Я бы рад и сейчас, но поймите меня, люди добрые, не умалите ли вы чести нашего почтенного Ливинда, послав с такой важной миссией меня? Да вы, кстати, и пригласить его забыли. А ведь имя его аульчане с некоторых пор ставят рядом с именами святых.

— И в самом деле, где же он?..

— Почему его нет? Позовите Ливинда!..

— Я считаю, — продолжал Ника-Шапи, — что такое святое дело впору только Ливинду…