Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

17_____

Встал так поздно, что до завтрака только поспел написать дневник. Коровины были уже на вокзале, Бакст чуть не опоздал, в поезде был и Нурок. Все время шел дождь и была грязь, но было шумно, весело и болтливо, главным образом благодаря m-me Коровиной, которая иногда говорит вещи очень смешные. Сомов нас встретил на станции в маленькой соломенной шляпе, очень к нему идущей; под дождем дошли до дому. Прямая аллея вела к крыльцу балкона, где стояли 2 горшка гортензий по сторонам двери. Его отец, бодрый для своих 71 лет, и сестра, милая, похожая на Л. М. Костриц, были на балконе. После обеда дошли до взморья, смеясь и болтая; как местность, то, что я видел, мне не понравилось, м<ожет> б<ыть>, от серой погоды, но днем и поездкой компанией я остался очень доволен. Вернулись в серой темноте, но без дождя. Если бы Иов взял завтра мои вещи, я мог бы и позвать завтра вечером Павлика и уехать в четверг (в среду приедет Сомов, вечером пойдем в Тавриду и оттуда к Коровиным). Я думаю, что это устроится. Теперь я знаю, что меланхолия и мрачности у меня имеют всегда одну и единственную причину — недостаток денег.

18_____

Иов книги взял, но деньги просил часть до завтра[117], часть до среды. Напился дома чаю. Я думаю, дождавшись зятя, приезжающего числа 23-го на несколько дней, поехать вместе, чтобы быть вне риска случайности в дороге. Утром был Гречковский, у него красивые глаза, но грубый скошенный профиль. После обеда толковали о балете, о Легат{277}, о Фокине; я пошел умываться, чтобы ехать, В<альтер> Ф<едорович> стал наигрывать к «Предосторожности». Приехал Бакст, потребовавший, чтобы взяли его с собой, если в Тавриде будет эскапада. Поехали втроем на извозчике по набережной. Погода была чудная, народу в саду очень много, что мне не очень нравилось. Бакст сейчас же потащил нас провожать его в buen retiro[118]. Увидали Павлика, гуляли с ним. Бакст все искал опытных, но не старше лет 17-ти, и обращал внимание на 8-ми и 7-летн<их> младенцев. Павлик порекомендовал ему какого-то киевского еврейчика 15<-ти> лет, но опытного, но он не понравился. Об юнкере, который заинтересовал Нувеля, Маслов думает, что это возможно. Было очень весело. Шурочка спрашивал совета, как ему поступать с 2-мя понравившимися ему господами. Какой-то господин просил Павлика устроить его с моряком. Бакст серьезно, добросовестно и несколько уныло осматривал малолетних, кухарки любовно косились на мою желтую рубашку. Поехали в «Москву» на 2-х извозчиках, была отличная погода. Бакст затворял окна, боялся есть, поваркивал; Нувель изводил его и меня, говорил рискованные анекдоты; недоставало Сомова. Было мне очень весело. Павлик из прошлых авантюр упоминал только Шереметьева. Он почему-то страшно интересуется, так сказать, статистикой и причастностью имен каких бы то ни было, ужасно возмущался, когда мужчины переряживаются, и мне казалось, что я слышу Нувель, когда Павлик говорил, что «раз я любил бы вид и лица, похожие на женщин, я прямо женщин и любил бы». Последние же для него не существуют, и он интересно рассказывал, как убеждал киевского еврейчика в Летнем саду и не знаться совсем с женщинами. Я говорил, что не так часто могу видаться, как хотел бы, из-за денег, но он возразил, что разве деньги всякий раз необходимы? Удивлялся, что Нувель, имея Вячеслава, который ему, Павлику, очень нравится, хочет еще того юнкера, гораздо худшего лицом. Все спрашивал, что о нем говорил Нувель; я, умолчав о «почтовом ящике», сказал про похабные глаза и большой рот. Смотря лежавшую книгу о Сомове, он все восклицал: «Неграмотный? с такими глазами? с таким ртом?», просил прийти в среду в сад и написать, не может ли он прийти ко мне просто, вечером во вторник. Ушел очень поздно. Я открыл окно, но долго не спал: сначала на улице скандалил солдат с 2-мя молодыми, т<ак> что я даже встал, совсем голый, закутавшись в одеяло по грудь, к окну. Смотря в зеркальные двойные стекла на свое изображение, я вспомнил Нурока, которого возбуждают зеркальные стекла. Потом поднялась езда, потом пошел дождь, потом стал звониться, стучаться, ломиться в кухню молочник. Заснул часов в 8 и спал до половины 12-го. Я очень весел и счастлив, и редко так светла не была весна и лето, и никогда я не имел такой дружеской банды.

19_____

Иов оставил, только меньше, чем обещал, задатку, остальное в среду. Казаков ничего не возвращает, я думаю, я это так и брошу. Поехал к Баксту, который просил присутствовать при свидании с Диотимой, в предотвращение случайностей которого, он s’est vidé[119] вчера где-то. Показывал мне неконченную еще вещь, мне очень понравилось по краскам. Находит Павлика inférieur à nous mais gentil[120], но не об Мережковском же и Ницше толкуют во время rendez-vous и веселых эскапад. Он весел, мил и хорошо сложен, вот и все. Заезжал к парикмахеру. Скоро приехал Нувель, веселый, но не очень охотно оторвавшийся от писанья музыки. Пришла Диотима, обиженная и какая-то более чужая, говорит, что В<ячеслав> Ив<анович> считает нас неблагодарными; от Городецкого письмо, что не мог прийти на Гафиз, т. к. накануне узнал наинежнейшее, что есть в жизни, и к следующему Гафизу принесет неслыханную роскошь{278}. Что за мистификация! Вышли вместе. Бедная Диотима на улице днем в ее платье производит какое-то странное впечатление. Нувель завтра пойдет к ним, меня не звали. Я не знаю, не хотят они, что ли, чтобы я ходил к ним? Гафиз предлагается на новых началах, не то в виде тенишевских занятий, где полчаса лекции, полчаса беготня, со строгой регламентацией, не то мессы, не то Думы. Вместо Архонта будет Евритмох. Диотима меня угнела. После обеда, во время которого я был несколько печален, я стал читать очаровательные местами мемуары Гольдони, мечтая, как это ни странно, о Павлике и слушая, как В<альтер> Ф<едорович> пишет музыку к куплетам Гаэтано{279}. Не послать ли Эме Лебеф в Италию, а то мне трудно будет писать о Париже, где я не был, не имея ясного представления, хотя бы топографического. Потом мы пойдем гулять и вернемся к чаю. Брюсов говорил, что Поляков и не думал об издании моих нот{280}, Диотима хотела заставить меня видеть в этом предательство, но я на это и не особенно рассчитывал, и потом, Брюсову это может и не быть известным. Мы напились чаю раньше и пошли на Невский. Была чудная погода, и луна в каналах с домами напоминала Верону, но толпа на Невском была не из приятных: пьяные, драка, какие-то забастовщики, хулиганы, разваливающиеся старики, ужасные девки — все побуждало скорей свернуть на спокойную Мойку, Кирпичный, где никого не было видно и только лампады сияли по три в каждой комнате (добрый знак), и домой. Поиграли «Zauberflöte» без удовольствия и, поевши, легли рано спать.