Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

— Опасаться следует только детей, Гастона и Люси. Эти вечно хвостом за мной ходят, родители-то ими не занимаются, оставляют по целым дням в одиночестве, вот они и приходят играть то сюда, то в кухню… Потому я и не запираю дверь, а то начнут, чего доброго, барабанить в нее ногами и кулаками.

Выглянув на всякий случай в коридор, Селестина усадила Куто за стол, уселась сама, и обе они пропустили по стаканчику, потом по второму и, разгорячившись, пустились в откровенности. Обе постепенно дошли до того состояния, когда человек, возможно и бессознательно, с гнусным бесстыдством, подчиняясь потребности открыть свою душу другому, показывает себя с самой неприглядной стороны. Потягивая малагу, Селестина расспрашивала про родную деревню, а тетушка Куто, которой незачем было сейчас лгать, сообщала, уплетая печенье, только правду, чудовищную и неприглядную. Последний ребенок горничной, тот, которого чересчур поздно предупрежденная Руш не успела сделать мертворожденным, скончался в Ружмоне через две недели после водворения его у тетки Виме. А семья Виме, дальняя родня Селестины, шлет ей приветы и сообщает, что они выдают замуж дочку. У Гаветт старик, который смотрит за детьми, пока семья в поле, упал в огонь с малышом на руках, их оттуда вытащили, но обгорел лишь младенец. Тетка Гошуа вообще-то довольна, но побаивается, как бы ее не привлекли к ответу за то, что у нее разом скончалось четверо отданных на вскармливание младенцев из Парижа — двое от акушерки г-жи Бурдье, а двое из воспитательного дома: по недосмотру она забыла закрыть на ночь окно. С начала этого года все пошло кувырком. Сколько привозят, столько и хоронят. Даже мэр уже начал поговаривать о том, не слишком ли много умирает младенцев, так, мол, недолго и всю округу опозорить. Надо думать, жандармы первым делом явятся к тетке Куяр, если она не позаботится время от времени оставлять хоть одного младенца в живых.

— Ох, уж эта мне тетка Куяр!.. Представь себе, милочка, принесла я ей одного, ну прямо херувимчик, сын красивой барышни, которую, как рассказывают, чересчур горячо приласкал родной папаша. Четыреста франков за воспитание до конфирмации. А прожил он всего пять дней… Это уж, ей-богу, слишком. Я даже из себя вышла! Прямо так и спросила у тетки Куяр: ты что же, говорю, ославить меня вздумала… Уж если что меня сгубит, так это моя доброта! Не могу отказать, когда меня просят об услуге, один бог знает, до чего я люблю этих ребятишек! Только для них и живу. Вот, например, ты… если у тебя еще один будет…

— Тоже выдумаешь! — возмутилась Селестина. — Хватит, два раза я уже попалась, а теперь я ученая.

— Да ведь я просто так сказала. Если у тебя родится еще один, я прямо скажу: дочка, не отдавай его тетке Куяр, не надо искушать господа бога. В конце концов, мы с тобой женщины честные, мое дело сторона: я только отвожу этих херувимчиков, а вскармливают их другие. А когда у человека совесть чиста, он может спать спокойно.

— Безусловно, — убежденным тоном подтвердила Селестина.

И пока Селестина и Куто, растрогавшись, допивали малагу, за их спиной, казалось, вставало кровавое видение страшного Ружмона: деревенское кладбище, сплошь усеянное могилками маленьких парижан, деревня, превращенная в бойню, и церковная колокольня, мирно и четко вырисовывающаяся среди необъятных просторов, осеняет эту бойню, где творятся мерзкие убийства. Но в коридоре послышались топот и беготня, горничная быстро выскочила из комнаты, чтобы спровадить прибежавших Гастона и Люси.

— Сейчас же убирайтесь прочь! Мамаша не велит вам сюда ходить.

Она вернулась к приятельнице, еще не отдышавшись от гнева.

— Вот уж действительно напасть! Невозможно слова сказать, невозможно шагу ступить, — вечно под ногами путаются! Пусть бы попробовали сунуться к кормилице!

— Да, кстати, — вставила Куто, — а знаешь, ведь он тоже помер, младенчик Марии Лебле! Наверное, ей об этом написали. А до чего хорош был! Прямо поветрие какое-то, что тут будешь делать? Да и то сказать, ребенок кормилицы — наверняка обречен.

— Она мне говорила, что ей написали, только умоляла ничего не рассказывать хозяйке, потому что той невесть что померещится. По правде сказать, Марии на это плевать, молоко ведь при ней осталось. Хуже другое: если кормилицын ребенок умер, то и хозяйкин тоже на ладан дышит.

Комиссионерша навострила уши.

— Так, значит, не сладилось?

— Да как сказать! Дело тут не в молоке, молока у Марии хоть отбавляй, и оно хорошее. Только характер у нее невыносимый, вечно злится, грубиянка, дерзкая, наглее ее нету: хлопает дверями и, чуть что, грозится все разнести в пух и прах. К тому же она пьет, как сапожник… Я не говорю, что нельзя выпить, но надо же знать меру.

Бесцветные глазки тетушки Куто весело заблестели, она закивала головой, подтверждая, что все заранее предвидела и знала. В их уголке Нормандии и в особенности в Ружмоне все женщины выпивают, — еще девчонками они, отправляясь в школу, прячут в корзинку с завтраком маленькую бутылочку водки. Но Мария Лебле даже и там прославилась как первая из пьяниц. А во время последней беременности ее ни разу не видели трезвой. Тут уж не приходится ждать от женщины здоровья или надеяться, что ребенок, которого она кормит, будет крепким.

— Я ее, милочка, вот как знаю, — сладу с ней нет. Ведь доктор, который ее выбрал, не спросил у меня совета. Да и мне что за дело. Я ее привезла, увезла обратно ребенка — вот и весь разговор. А господа пусть сами кашу расхлебывают.

Селестина восторженно захихикала:

— Нет, ты и представить себе не можешь, какой она здесь ад устроила! Чуть ли не с кулаками на всех лезет: швырнула графин в голову кучеру, разбила дорогую хозяйкину вазу; все трясутся от страха, как бы она чего похуже ни выкинула. Поглядела бы, что она вытворяет, когда ей придет охота выпить! Хозяйка сразу заметила, что она пьет, и заперла все спиртное. Догадайся, что она тогда придумала?.. На прошлой неделе вылакала большую бутылку лимонно-мятных капель и свалилась больная. Чуть не померла! В другой раз ее застали, когда она пила в туалетной комнате одеколон. Теперь она, наверное, угощается денатуратом, который ей выдают для спиртовки… Умрешь с ними от смеха. Я запрусь здесь, у себя, и хохочу как сумасшедшая, уж больно весело получается!

Селестина фыркала в кулак, всплескивала руками и до слез хохотала над злоключениями своих хозяев, над их беспокойной жизнью, да и тетушка Куто, слушая эти забавные истории, тоже корчилась от злорадного смеха. Внезапно она успокоилась.

— Значит, собираются ее выставить вон?

— А как же! Если бы они только посмели, давно бы ее духу здесь не было.

Раздался звонок, и Селестина чертыхнулась.

— Ну вот и хозяйка звонит. Пора ее растирать!! Ни минуты нет покоя!

Тетушка Куто поднялась, собираясь уходить, деловитая, уже поглощенная предстоящими хлопотами.

— Ничего не поделаешь, дочка, иди трудись. А я тут кое-что надумала, побегу за кормилицей, которую я сегодня привезла, вот уж за кого отвечаю, прямо как за саму себя. Через час я вернусь вместе с ней, и если ты мне поможешь ее устроить, получишь подарочек.

Она исчезла, а горничная, не обращая внимания на вторичный звонок, не торопясь спрятала в шкаф малагу и печенье.

Как раз в этот день, утром, Сеген собирался отвести жену и их друга Сантера в Мант, чтобы позавтракать там, а главное, испытать автомобиль с электрическим мотором, который по его, Сегена, заказу сделали за бешеную цену. Последнее время он увлекся новым спортом, — не столько из-за того, что на автомобиле можно развивать огромную скорость, сколько из желания не отстать от завзятых модников. Отъезд был назначен на десять часов, но сам Сеген за четверть часа до срока уже спустился в свой огромный кабинет, настоящий музей, уставленный ценными безделушками. Ради торжественного случая он заказал себе специальный костюм: брюки и куртку из зеленоватого вельвета, желтые ботинки и желтую кожаную шапочку. И когда Сантер появился в обычном костюме нежнейшего светло-серого оттенка, Сеген тут же поднял его на смех.

Как только Валентина оправилась после родов, романист опять стал интимным другом и постоянным сотрапезником Сегенов. С тех пор, как он не рисковал наткнуться здесь на неприятное зрелище изуродованной беременностью женщины, он возобновил ухаживания за Валентиной, уже не сомневаясь в победе. Да и сама Валентина, освободившись от терзавшего ее страха смерти, а заодно и от материнских обязанностей, что в ее глазах было равносильно страшнейшей из катастроф, испытывала огромное облегчение и, торопясь наверстать упущенное, кинулась очертя голову в развлечения, в бурный водоворот светской жизни. Тоненькая и хорошенькая, она вновь обрела свой несколько мальчишеский облик, свою юношескую худощавость. Пожалуй, впервые испытывала она столь острую потребность забыться и, подчиняясь своим фантазиям и прихотям, по неминуемой логике вещей совсем забросила дом и оставляла детей на попечение прислуги, особенно с тех пор, как муж, действовавший таким же образом, в приступе бессмысленной грубой ревности, налетавшей на него вдруг и без всякого повода, стал снова устраивать ей сцены. Супружеская жизнь Сегенов стала окончательно непереносимой. Семья распалась, ей грозили новые страшные беды, зато Сантеру все это было на руку, и он старался довершить семейный крах с соизволения самого мужа, с которым он по-прежнему философствовал и восхвалял пессимистическую литературу, дожидаясь, пока жена упадет в его объятия.