Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов

Василий Васильевич рассказывал автору, что у них на хуторе жил дед Овист, у которого была невестка Ефимия. Она жаловалась свекру: «Тато, осень иде, а чоботов немае». — «Не журись, Химка. Идут нимци, у них гамазыны, там усе е».

И вот:

«Зимние праздники кончились. Началась масленица. Решили наши хуторяне пойти (в открытую немцами. — Авт.) церковь. Пошел и свекор тетки Химки. Приоделся, праздник ведь. Надел сапоги-вытяжки, новые, хорошо дегтем промазаны, шапку мерлушковую и хорошую шубу, хотя и своей выделки, но хорошая — черненькая, в нескольких местах опушенная.

Женщины идут впереди, мужики — позади, держатся на расстоянии, чтобы можно было без помех курить. Ведь если ругают за курево, то пропадает аппетит, какое уж там курение.

Только перешли на другую сторону речки — как на грех навстречу едут немцы. Подвод шесть или семь и на каждой, наверное, не меньше четырех — одним словом, много. Женщины сошли в сторону, в снег, уступая дорогу. Немцы мимо них проехали и остановились возле мужиков, тоже уступивших дорогу. Сначала, сидя на санях, молча разглядывая их, потом заговорили о чем-то и, обращаясь к мужикам, спросили:

— Партизан?

Мужики испуганно замахали руками:

— Найн, нет, мы в церковь, — и начали креститься. Несколько немцев сошли с саней и, подойдя к мужикам, осмотрели их, быстро переводя взгляд от одного к другому, и остановились возле свекра тетки Химки, обратив внимание на его сапоги. Быстро между собой поговорили и потянули деда Овиста к саням. «Зи зетцен, гросфатер». Дед сел на отводину саней.

Один из немцев взялся стаскивать с него сапоги, стянул и тут же бросил их в сани. Посмотрел на свои руки, а руки в дегте, сапоги-то от всей души были смазаны. Сморщился немчик, что-то сказал, другие засмеялись, выкрикивая. Нагнулся фриц, взялся за полу шубы, видимо, намереваясь вытереть руки, да как закричит. Схватил деда за отвороты шубы, поставил на ноги и что-то говорит, а сам расстегивает пуговицы и, расстегнув, вытряхнул деда из шубы. А дед Овист до того испугался или в каком-то шоке находился, что не понимал, что с ним происходит.

От соседних саней подошел другой немец и, смеясь, снял с деда шапку. Поехали немцы, что-то крича и хохоча, а дед остался стоять у дороги без шапки и шубы, в одной рубахе и без сапог.

Подошли женщины, сняли с себя кто поясок, кто платок, замотали на ногах онучи, перевязали. Сняли теплые шали, укутали деда и все вернулись назад. Будь она неладна, такая обедня!

Привели старого домой, невестка как глянула — и сразу поняла, в чем дело, да как захохочет: «Тато, гамазыны!».

Заканчивая эту главу, очень хочется привести относительно пространную, но довольно содержательную и много поясняющую выдержку из книги Готтлиба Бидермана «В смертельном бою» — человека, который провоевал на Востоке практически всю войну.

«Бытовала шутка, отражающая общую атмосферу и место, которое занимали фронтовики на русском фронте. Предположим, победоносные армии возвращаются с Востока, и по этому случаю в Берлине устраивается грандиозный парад. За марширующими колоннами наблюдают тысячи зрителей, выстроившихся вдоль Унтер-ден-Линден, и под Бранденбургскими воротами проходят великолепные ряды войск во всем своем величии. Впереди всех едут генералы и их штабы в ослепительно сверкающих штабных автомашинах с развевающимися полковыми знаменами. Сразу за ними следуют командиры соединений, сопровождаемые своими штабистами, с блестящими наградами на груди, с форменными саблями на боку. Позади них катят грузовики связистов, снабженцев. Потом выходят батареи полевой артиллерии, тяжелые пушки тащат вездеходы и упряжки выхоленных лошадей, у которых вся сбруя начищена до блеска и находится в совершенном порядке. Всю процессию возглавляет райхсмаршал Геринг, одетый в великолепный белый мундир, окантованный малиновым цветом и золотом. С шеи на грудь свисает железный крест с дубовыми листьями. Все его окружение для большего эффекта посажено в вездеходы.

Парад заканчивается, музыка в конце концов стихает, и толпа, получившая надлежащее впечатление, начинает расходиться. И тут на отдалении от величественного парада в поле зрения появляется оборванный солдат — один из извечных ефрейторов. Его потрескавшиеся и изношенные сапоги свидетельствуют о расстоянии, которое он прошагал из степей России. В изорванной и выцветшей форме, дополненной кусочками русского военного снаряжения, он щеголяет недельной давности щетиной и нагружен противогазом, шанцевым инструментом, котелком, плащ-палаткой, винтовкой и ручными гранатами.

Потертые и измятые боевые ленточки, приколотые к мундиру, говорят о многочисленных боях и ранениях, им полученных. На подходе к Бранденбургским воротам его останавливают и спрашивают, какой вклад он внес в победу. Он качает головой, лицо выражает замешательство, и следует ответ: «Никс понимаю!». Он, единственный уцелевший из разбитых пехотных полков, сражаясь в течение долгих лет на Восточном фронте, забыл немецкий язык».

Землянка наша в три наката…

Тяжела, мокра шинель —

Дождь работал добрый.

Крыша — небо, хата — ель,

Корни жмут под ребра.

Воспоминания фронтовиков о пребывании в формирующихся полках, а также в военных училищах и на курсах, как правило, начинаются с рассказа о трехъярусных или в лучшем случае двухъярусных нарах. Размещены они могли быть где угодно, как в обычных казармах — что случалось не так часто, так и в любых других более-менее приспособленных для жилья помещениях.

Барнаулец Василий Фалалеев во время формирования 312-й стрелковой дивизии жил сотоварищи в недостроенном доме культуры города Славгорода, где в зрительном зале были возведены «трехэтажные» нары. Проходивший обучение в 1-м Томском артиллерийском училище Евгений Монюшко вспоминал, что несколько месяцев курсанты в казармах спали на трехъярусных железных койках, поставленных одна на другую и скрепленных болтами. Затем в связи с сокращением набора и выпуском ранее принятых в училище в казармах стало значительно свободнее, и верхние ярусы коек убрали. Остались двухъярусные, с промежутком между ними — две двухъярусные койки стояли вплотную, затем промежуток, в котором помещались две поставленные одна на другую тумбочки для личных вещей, затем опять две двухъярусные койки, и так далее. В одном спальном помещении помещалось около ста курсантов.

«Училище наше было на месте конезавода, что ли? — повествует о своем житье-бытье зимой 1942–43 годов в Асинском военно-пехотном училище уроженец села Лебяжье Ново-Егорьевского района Семен Соболев. — Казармы наши — это были прежние конюшни с низенькими длинными оконцами под самим потолком, вдоль всей казармы сохранились по обе стороны прохода желоба для стока мочи, остался тот же пол, исковырянный коваными копытами лошадей. Только что вместо стойл по обе стороны от прохода были устроены двухъярусные нары — с каждой стороны по взводу, да посередине казармы были выложены кирпичные печи (по одной на всю казарму-конюшню), которые должны были топиться от 15 до 18 часов — и ни минутой больше. После десяти часов «войны» — в казарму с радостью, хотя в ней потолок и стены тоже промерзали и покрыты инеем, а печка едва курится. Но был бы дым! Не зря говорят: «Солдат шилом бреется, солдат дымом греется».

Дрова мы готовили в окружающем казарму соснячке, молодом еще, а потому сыром. И от дров этих кроме дыма ничего больше не было. Часто ходили за дровами на лесосклад за десять километров. Всей ротой. Там брали по бревнышку, если бревно большое, то одно на двоих, и несли это все назад, к казарме за десять километров. Складывали — получалась огромная куча бревен, но, проснувшись утром, замечали, что она усохла раза в четыре-пять. Это ночью дрова развозили по офицерским квартирам.

А поэтому режим отопления был строг. В 15 часов истопники из наших же курсантов начинали разжигать сырые дрова. Часа полтора-два продолжалась их борьба за огонь, вместо которого все был только дым и шипение. И только, было, разгорались дрова, только печь начинала обретать живое тепло, как кончалось время, отпущенное для топки печей, дежурный по батальону выходил на крыльцо, обозревал крыши казарм, замечал, где из трубы шел дым, и по телефону немедленно шла команда-вопрос:

— Почему печь топится в неурочное время? Заливай!

Ведро воды в печь — из трубы клубом вырывался пар, и печь замирала опять на сутки».

Обучающейся весной 1944 года в центральной женской школе снайперской подготовки в Подольске (Подмосковье) Юлии Жуковой жить пришлось по военным меркам довольно терпимо. Все ж таки, даже в условиях огромной, все пожирающей войны для женщин-военнослужащих, по возможности, конечно, старались сделать хоть немного больше чем для мужчин.