Перед бурей - Виктор Чернов

Все {250} основные работники газеты уже предупреждены о предстоящей реорганизации газеты. Вновь вступающие лица - трое присутствующих и четвертый, имеющий вскоре приехать Н. С. Русанов, возглавляют собою основные отделы; вместе с Гр. И. Шрейдером они будут составлять главный редакционный комитет. Но и труд всех прежних работников газеты нужен, и материальное положение их останется прежним.

Затем высказался издатель С. П. Юрицын. Он всецело поддержал Гр. И. Шрейдера, подчеркивая необходимость более резкого боевого тона, обуславливаемого характером переживаемого момента. Говорил он немного, короткими, красиво построенными фразами.

Из остальных сотрудников первым стал говорить М. Ганфман-Ипполитов. Он в чрезвычайно корректном и доброжелательном тоне приветствовал реформу газеты. Сейчас происходит то, что лежит в природе вещей. Принятие более определенной политической позиции, вплоть до партийной принадлежности, неизбежно. Хорошо, что "Сын Отечества" нашел свою партию, а партия нашла свой орган. Но его, Ганфмана, собственная позиция значительно правее. Он искренно желает новому составу полного успеха на пути, по которому лично он не может за ними последовать.

М. Ганфман был умным и ценным сотрудником. О его потере жалели. Он вел обзор печати и писал передовые, Он был очень хорош в полемике со всей правой прессой. Но теперь зарождалось множество левых, в том числе социалистических газет. В откликах на их высказывания, Ганфман, самоопределявшийся, как кадет, - неизбежно разошелся бы с нами. Кто-то предложил тогда разделить обзор печати на две части: правую прессу оставить за Ганфманом, левую передать мне. Я без малейших колебаний согласился, но Ганфмана, по понятным причинам это не устраивало. И он всё с той же твердостью, смягченной выражениями искренней доброжелательности к газете, отклонил это и все подобные компромиссные предложения.

Было заметно, что это заявление Ганфмана, при всей его мягкости и корректности, деморализующе подействовало на многих из сотрудников. Сразу появились колебания и какой-то внутренний испуг у фельетониста Яблоновского. Но что всего более нас удивило, так это резкая перемена позиции {251} у Ганейзера.

Он, с таким жаром ухватившийся за идею "сосватать" нас с "Сыном Отечества" и энергично действовавший для устранения всяких препятствий, вдруг проявил чрезвычайное беспокойство и поставил нам много всевозможных вопросов для выяснения нашей позиции. Мякотин, Пешехонов и я держали "единый фронт". По нашим высказываниям никто бы и не подумал, что мы только что чуть-чуть не разошлись совсем в разные стороны. Правда, и задаваемые нам вопросы как-то совершенно не попадали в "больные места", а счастливо проходили мимо них.

Помню, одним из главных вопросов было отношение к стачечному и демонстрационному пылу тех дней. Должно быть, тем из редакции, кто страдал психологией "испуганных интеллигентов", казалось, что именно - представитель вчерашнего подполья должен непременно стремиться во что бы то ни стало форсировать события и лезть напролом. Мои ответы должны были поставить их в полное недоумение.

Дело в том, что когда я успел немножко ориентироваться в происходящем вокруг, я нашел положение крайне непрочным. Чем дальше, тем больше мне казалось, что главная наша сила в слабости, в растерянности правительства. После всеобщей забастовки правительство вконец растерялось и страшно преувеличило силы революции. Это для нас было выгодно, и это надо было использовать для организационной работы, чтобы как можно скорее уменьшить роковую диспропорцию между представлением правительства о наших силах и действительным состоянием этих сил.

Вот почему мне тогда и думалось: прежде всего и больше всего избегать форсирования событий! Если мы захотим "добивать правительство", как гласил один из брошенных тогда в массу лозунгов, то правительство от растерянности может перейти к мужеству отчаяния: и тогда неизбежно окажется, что оно, в сущности, гораздо сильнее, чем само думает, а мы - гораздо слабее, чем кажемся.

Поэтому нужна огромная осторожность в нападении, но зато самый широкий размах, самое большое дерзновение в организационных начинаниях. Особенно же важным, конечно, казалось мне и моим товарищам перенести движение из городов в деревни, захватить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский Крестьянский Союз. Надо - {252} рассуждали мы лихорадочно собирать силы. Рано или поздно, правительство всё равно оправится и попробует взять назад то, что дало. Чем дальше удастся нам отсрочить этот момент, тем больше накопится у нас сил, чтобы отразить неизбежный контрреволюционный натиск. А потому тактика ни в коем случае сейчас не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время. Мы должны импонировать "спокойствием уверенности", не выдавать своей слабости в данный момент и больше всего спеша - вырасти, для чего у нас возможности колоссальные. Всё прочее приложится.

Я успел незадолго до того побывать в Совете Рабочих Депутатов. Там, к моему ужасу, я увидел в полном ходу совершенно расстраивавший эти планы проект - явочным порядком осуществить на всех петербургских фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день. Начать такое дело, опираясь на организацию, возникшую без году неделя, не успевшую еще окрепнуть, да притом и приниматься за него без всякой подготовки, вдруг, - не значило ли это идти на авантюру, возлагая все надежды на какое-то стихийное и все выручающее "наитие революционного вдохновения".

С этим глубоко-скептическим настроением взял я в первый раз слово в Совете Рабочих Депутатов, чтобы призвать к осмотрительности, к более последовательной и выдержанной тактике вместо дерзких революционных импровизаций. Я подробно старался показать, какая разница между французским прототипом завоевания восьмичасового рабочего дня методами "прямого действия" и его предполагаемой российской копией; я пытался направить внимание Совета на другое: на рассылку по всей стране рабочих депутаций, чтобы повсюду вызвать к жизни "советы", подобные петербургскому.

Мои соображения выслушивались со стороны значительной части собрания, - и мне казалось, как раз со стороны интеллигентской социал-демократической его части - более, чем холодно. Была ли это партийная предубежденность (что может быть доброго из Назарета?) или еще что - не знаю, но мне не дали и докончить моей речи. Вдруг в зал вошла большая группа лиц, окружавших знакомые мне фигуры Льва Дейча и Веры Засулич; из президиума было заявлено, что только что прибыли эти старые, заслуженные борцы за дело {253} освобождения труда и потому все текущие дела и речи прерываются для их торжественного приема. Начались приветственные речи, овации, возгласы... В атмосфере энтузиазма потонули все мои призывы к более обдуманной тактике.

Весь полный еще свежих впечатлений от этой своей неудачной попытки, я охотно использовал повод, чтобы развить перед редакционным собранием "Сына Отечества" свои мысли о наиболее целесообразной тактике в данный период революции. Политически-уравновешенным элементам этого собрания они пришлись как раз ко двору. Я заметил, что особенно Мякотину и Пешехонову моя позиция чрезвычайно понравилась: их мысль, видимо, работала в том же направлении. Они горячо поддержали меня, и ослабленный недавним инцидентом контакт снова наладился: опять у нас было полное "единство фронта", опять полное взаимное понимание и взаимная поддержка. В создавшейся таким образом благоприятной обстановке удачно сошло дело и со вторым вопросом, обращенным к нам со стороны собрания.

Этот вопрос исходил от "военного обозревателя" газеты. Его интересовало, как партия смотрит на работу среди армии. Думает ли она бережно относиться к ее единству, ценя в ней орудие защиты родины от внешнего врага, или же, в интересах революции, думает восстанавливать солдат против офицеров и подрывать дисциплину?

Я отвечал, что разумеется, нашим заветнейшим желанием является - привлечь армию к переходу на сторону народа; если возможно целиком, с офицерами во главе; это лучшее, о чем только можно мечтать. Я указывал, что партия стремится не только распропагандировать нижних чинов. Нет, она стремится создать и организации офицерские. Я упомянул о традиции декабристов и народовольчества.

Сказал, что в организационном отношении сейчас, пожалуй, мы среди офицерства работаем даже больше, чем среди солдат, ибо солдатские массы организовать трудно, приходится ограничиваться лишь пропагандой и агитацией. Я не скрыл, однако, что поскольку офицерство, исполняя приказ свыше, выполняет свои командные функции в деле усмирения крестьянских или рабочих волнений мы, разумеется, не можем отказаться от проповеди неповиновения, и в этом смысле - взрывания воинской дисциплины.

{254} Наш офицер остался, конечно, неудовлетворенным. Он, как выяснилось из дальнейшего обмена мнений, готов был тоже примкнуть к революции, но под условием, чтоб она овладевала солдатами не иначе, как через офицера. Личная популярность офицера, полное доверие к нему и преданность ему - вот что должно привести солдата на сторону народа. Спорить не приходилось: это было, конечно, сообразнее с традициями декабристов, чем наша тактика, исходившая из революционизирования низов. Массовое начало в революции враждебно сталкивалось с военным "революционным аристократизмом". И военный обозреватель "Сына Отечества" был только последователен, когда заявил о своем уходе по невозможности для него примириться с нашей постановкой дела.