Родная сторона - Василий Земляк

— Что вы все укоряете меня моей дочкой? Если уж на то пошло, то я от нее отрекаюсь. Слышите, я отрекаюсь от своей дочери!

— Люди! — заголосила в дверях Настя. — А я от нее не отрекаюсь! Я люблю свою Василинку! Это через него пропала она. Ее там нет, она пришла домой, и мой Филимон мог ее убить…

— Не верьте ей, она сошла с ума! — в бешенстве подступил к жене побледневший Филимон. Несколько рук сразу схватили его, и он только со злобой глядел на Настю.

— О, вы не знаете моего Филимона! — рыдала Настя. — Спросите Колесницу, спросите Гриця Пропажу, они скажут вам, что такое Филимон.

Насте стало дурно, и несколько молодиц взяли ее под руки, вывели из клуба. А Товкач, которого все еще держали, искал глазами тех, кого Настя назвала своими свидетелями.

— Говорите, что же вы молчите! Может, кто видел, как я убивал свою дочку, так пусть выйдет и скажет! Что, больше нет сумасшедших? — злорадно спросил он притихшую толпу и стряхнул с себя тяжелые руки. — Пустите меня, я не убегу.

Он сел и услыхал про себя такое, чего никогда не ожидал услышать. Каждый выбалтывал все его секреты, каждый каялся и просил общество выслать Товкача из села. Мысль эту подал Роман Колесница, чтоб показать свою полную непричастность к Товкачу. А на собраниях часто бывает: один начнет, и все ему в тон. Только Евгений заступился за Товкача. И Товкач этим был так растроган, что подошел к Евгению, сказал:

— Я был твоим врагом, а ты мне друг. Ты один понял Товкача, — и добавил: — Люди, уважайте Бурчака, он на плохое вас не наведет!

По-звериному оглядываясь, Товкач вышел, взял под руку свою больную Настю и повел в Талаи. Всю дорогу приговаривал:

— Пропади ты пропадом, какая дура! Что же, я уж такой зверь, что мог бы поднять руку на свою родную дочь? Ну, скажи, что тебе стукнуло в голову, что ты против родного мужа пошла? Ходи теперь пешком, а на твоей линейке будет Мария Сила ездить. Фу, до чего я докатился на старости лет! Чуть из села не выгнали…

Настя за всю дорогу не промолвила ни слова. Шла словно в тумане, до нее доходили только мужнины тумаки и кое-какие слова. На мостике он остановил ее, подвел к березовым перилам и сказал спокойно:

— Утоплю тебя.

— Топи, — ответила Настя. — Нет Василинки, пускай и меня не будет.

Оба увидели себя в чистой спокойной Уборти. О, как они оба постарели с тех пор, как не стало Василинки! А теперь эта старость будет надвигаться на них еще быстрее.

Пришли к себе во двор. Идол лежал около летней кухни, ловил мух и страшно щелкал зубами. Даже когда Филимон вышел из хаты с узелком, Идол не обратил на него никакого внимания и продолжал щелкать зубами.

— Прощай, Идол, — сказал Товкач.

Выбежала Настя, спросила:

— Ты куда?

— Куда глаза глядят, — сказал Товкач.

Но он побоялся отправиться в далекий мир. Пошел на Несолоньские болота, в отряд Артема Климовича. Он знал, что тому всегда не хватает людей. В МТС кого только мог переманивал, а теперь в этот отряд переманивает. Но это других. А Товкачу пришлось проситься перед всем отрядом, который как раз собрался обедать.

— Артем Климович, прими погорелого.

— Совсем погорел или что-нибудь спас? — с хитринкой спросил Артем Климович.

— Совсем, — выдохнул Товкач из глубины души.

— Ну, что с тобой делать? Иди. Но только если начнешь и здесь воду мутить — выгоню. Нам и так опротивела мутная вода.

Улыбаясь, Товкач перекрестился, что означало: он будет тише воды, ниже травы. Но уже на другой день Филимон подумал, что не плохо было бы стать начальником этого отряда вместо Артема Климовича. Тут Товкач показал бы себя, а отсюда его без всяких разговоров могли бы послать председателем хотя в небольшой колхоз, если уж большой побоялись бы доверить. Сидел на дренажном плуге и все думал, как бы занять место Артема Климовича.

— Эй, Филимон Иванович! — покрикивал тракторист Фома. — Что задумались? Вы плуг углубляйте.

И Товкач углублял проклятый плуг и за день «наплужил» такие кровавые мозоли, каких сроду у него не было. «Нет, — сказал он себе, — не могу я быть рядовым. Мои руки к этому не приспособлены». Ночь он славно проспал на свежем воздухе, а утром снова должен был садиться за плуг, хоть огнем горели мозоли.

Пока Товкач наживал настоящие трудовые мозоли, желтые, твердые, блестящие — что не мозоль, то целая гора работы, вернемся, читатель, к Василинке, оставленной в степи. По правде признаться, мне жаль Василинку, а еще больше жаль ее молодые годы, без толку потраченные под крышей Филимона Товкача. Хорошего под этой крышей Василинка видела мало, а дурного для себя узнала столько, что, может, хватит на всю ее жизнь. И когда Степка назвала ее «молодым Товкачем», Василинке это было больнее всех других слов. Она не выдержала и пошла в степь. Она не знала, куда идет, знала одно — что больше никогда не вернется в Талаи, под отцовский кров. В эти дни тяжелых испытаний она убедилась, что у нее больше нет отца. И в эту ночь Василинка думала только о матери. Шла степью и разговаривала с нею: «Ты не знаешь, как мне страшно. Где-то далеко воют волки, кричат совы, а кругом степь, степь, степь… Ты спрашиваешь, куда я иду? В степь. Вот так буду идти до утра, потом до вечера, потом снова до утра, пока не упаду. А они станут пахать степь, найдут меня и напишут тебе». Так она шла, а ноги горели огнем. За все время путешествия она ни разу не разулась, ни разу не вымыла ног. И, может, оттого, что горели ноги, ей нестерпимо хотелось пить. Найти бы хоть малюсенький источник. Но никаких признаков воды она не замечала. Перед ней терялась в темноте ночи спаленная за день и теперь остывшая степь. Казалось, вот скоро конец ей, но Василинка шла, а степь не убывала. И вспомнила Василинка, как пахала эту степь, углубляла плуги и как ей казалось, что, если она всю жизнь, до глубокой старости будет углублять плуги, все равно ей не допахать эту степь до конца. Если бы ей сказали: «Тебе, Василинка, надо допахать вон до тех пор», — она бы не убежала, она честно выстояла бы что ей положено. «Хотя бы дождь», — смотрела Василинка на безоблачное небо. Напилась бы дождя. Но дождя ничто не предвещало. Василинка увидала звезду и пошла на эту звезду. Куда-нибудь она ее выведет. Но вдруг эта последняя звездочка погасла…

Очнулась Василинка в чьих-то теплых руках. «Воды», — попросила она. Руки не могли подать ей воды, но крепко обняли ее. Это были маленькие, сильные, трудолюбивые Степкины руки…

Товкачам в Талаи пришло письмо. Отрекалась их родная дочка Василинка. Она писала: «Я отрекаюсь от вас, я больше никогда не переступлю порога вашего дома. Тяжко мне вспоминать ваш дом, тяжко вспоминать и вас, отец. Вы сами живете не так, как люди, и меня не научили, как надо жить на свете. Этому меня учит другой человек. А вы, отец, не мучьте маму и забудьте обо мне. Я больше не ваша, не ищите меня, все равно не найдете. Обнимаю маму. Василинка». Больше ничего в письме не было. Товкач порвал дочкино послание и бросил в печь, которую как раз топила Настя. Настя выхватила из огня только несколько клочков и спрятала их у сердца.

— Паскуда, — сказал Товкач, — от родного отца отреклась. Жди от нее добра. Вот, Настя, каковы детки. Корми их, воспитывай, а они на тебя плюнут под старость. Надо было удушить ее, пока маленькой была.

— Каковы родители, таковы и дети, — простонала Настя, обливаясь тихими горькими слезами.

А Товкач не плакал. Он надел капелюх и вышел из хаты. В нем тоже клокотало отчаяние, и он не знал, чем унять его. Пошел в Замысловичи, к Громскому. Тот как раз собирался в дорогу. Тодось Сечка уже ждал его у конторы. Товкач отозвал Громского в сторону, прошептал:

— Нашлась.

Громский ничего на это не ответил Товкачу, сел в машину и поехал: мол, теперь мне это все равно. По крайней мере, так его понял Товкач. «И этот от меня отказался», — раздумывал Товкач, возвращаясь в Талаи. Вот то место, где он встретил Василинку, откуда в последний раз проводил на станцию. Остановился, заскрежетал зубами: «Убить бы ее тогда, и не было бы никаких хлопот… Нет, удушить, вот этими руками удушить и схоронить от всего света». Пришел домой. Настя голосила, и он сказал ей:

— Замолчи!

Настя продолжала голосить, и он швырнул ее на середину хаты. Она умолкла, больше не стонала и не плакала.

Настя была сильным человеком и не хотела остаток своей жизни отдать обезумевшему Товкачу. Когда он ушел в отряд, чтобы снова вернуться домой в субботу, на выходной, Настя не стала ждать его, а, пользуясь его отсутствием, начала спешно готовиться в дорогу. Его вещей не тронула, а все свои продала оптом тете Фросе, которая чудесно соединяла работу на звероферме со своим старым ремеслом.

— Ты что, бросаешь Товкача? — допытывалась тетя Фрося, меряя Настю глазами опытной перекупщицы. — Я тоже хочу бросить своего Вареника. Нет от него никакой пользы. Что он там набреет за день, — всегда гол, как сокол.