Джалалиддин Руми - Радий Фиш

После минутного замешательства за Джалалиддином последовали его сын Велед, золотых дел мастер Саляхаддин, «писарь тайн» Хюсаметтин и несколько мюридов. Остальные остались на своих местах.

Шепот недоумения прокатился по медресе.

Первым опомнился ученик шейха Садриддина. Перекрывая гул голосов, он крикнул язвительно:

— А любимый-то где?

Нет глаз у тебя, чтоб увидеть ты мог:Он — это ты с головы и до ног! —

возгласил Джалалиддин и покинул собрание.

Весть о поступке Джалалиддина распространилась по городу и достигла вельможных особняков и дворцовых палат. Негодованию беев не было предела. Мало того что наглый пришелец сбил с пути видного улема и они, словно продажные танцовщицы, пляшут и поют дни и ночи напролет, бросая вызов всему духовному сословию, оскорбляя чувства приличия и благопристойности. Теперь они смеют посягать на завещанный предками и освященный богом порядок вещей. Так, пожалуй, все пойдет вверх дном: да простит нам Аллах сии дерзкие слова, на троне будут сидеть бедняки, а вельможи и беи у дверей их. Достаточно нам было богомерзких речей и подстрекательств грабителя Баба Исхака, чтоб терпеть такую подлую крамолу в самой столице.

Напрасно пытался успокоить их Каратай. Дескать, арифы — народ самозабвенный, мало ли чего скажут, когда на них найдет. А мир, мол, стоит, как стоял от века. Недаром говорится: «Сколько ни тверди «халва», «халва», во рту сладко не станет».

Дело приняло скверный оборот. Стоило Шемсу показаться на улице, как его прямо в лицо осыпали бранью и знатные воины, играя желваками, хватались за рукояти сабель.

Джалалиддин надеялся, что все образуется, да и Каратай не даст в обиду — как-никак в те годы он был одним из двух самых могущественных людей державы.

Но Шемседдин видел острее, чем его друг, только что вышедший из полутьмы медресе и ослепленный открывшимся ему светом. В этом мире, где единство осуществляется лишь через борьбу противоположностей, любовь неотделима от ненависти. И чем бескорыстней любовь, тем большую ненависть корыстолюбцев она навлекает. У него был опыт: и своего сословия, и свой собственный, личный.

Годы спустя, когда к Джалалиддину обращались с жалобами на несправедливость и утеснения старейшины ремесленников, ученые, музыканты, он, стараясь помочь как мог, предостерегал, однако, от иллюзий, которые в тридцать девять лет еще имели власть над ним самим, и любил повторять древнюю народную мудрость:

Тебя утесняют, тебя оскорбляют?Ну что же, таков этот свет.Побивают камнями плодовое дерево тоже.Бесплодное — нет.

За эту мудрость он заплатил страшной ценой: жизнью своего великого друга и смертью сына, который сам вычеркнул себя из списка людей живых и мертвых.

Шемседдин понимал: чтоб улеглась ненависть и миновала опасность, прежде всего нужно время. Он должен исчезнуть из Коньи.

Но для Джалалиддина даже мысль о разлуке была непереносима.

О друг, душа нашей души, ты без меня не уходи!О небо, не вращайся без меня. О месяц, без меня ты не свети.Земля, не оставайся без меня. О время, без меня не уходи.С тобой мне мил и этот мир и тот. Не оставайся в мире без меня.И в мир иной ты без меня не уходи.О повод, без меня не взнуздывай коня. О губы, вы не пойте без меня!Глаза, вы не глядите без меня. Душа, не уходи ты без меня.Светла в ночи одна луна, твоим сиянием полна.Покуда ты следишь за мной, бегу перед твоей клюкой,Как мяч, что гонят игроки. Из глаз меня не упускай.Ты без меня коня не погоняй. Ты без меня не уходи!

Мы не знаем, что говорил Шемс, какие он приводил доводы, чтоб убедить своего друга. Ясно одно: остаться вновь в одиночестве после того, как ему выпало счастье обрести единомышленника и друга, который стал его второй ипостасью, казалось Джалалиддину страшнее смерти. И даже, согласившись рассудком, он сердцем не может примириться с разлукой.

Как сладостная жизнь, намерен ты уйти. Но не забудь о нас.Ты оседлал коня разлук нам вопреки. Но не забудь о нас.Ты преданных друзей найдешь под небом этим.Но с прежним другом связан ты обетом, не забудь.Когда послужит для тебя подушкою луна,Что на коленях у меня лежала голова твоя, не позабудь.Своей любовью, как Фархад, я прорублю разлуки горы.Но тех, кого ты покорил своей красою, как Ширин, не позабудь.В садах любви на берегах моих очей, что стали морем,Цветенья августовских роз, шафрана ветви не забудь.В тот день, когда твое лицо, о Шемс, моим очам предстало,Любовь моею верой стала. Ты — слава этой веры, не забудь.

Однажды ранним утром, ни с кем не попрощавшись, чтоб не бередить раны друзей, не радовать врагов и не наводить их на след, так же тайно, как явился, Шемседдин Тебризи исчез из Коньи.

Со слов поэта один из «писарей его тайн» записал: «Бесценный учитель, глашатай добра, суть душ, свет Истины для тех, кто явился прежде него и явится после него, — да продлит Аллах его дни и дарует нам благополучную встречу, — ушел двадцать первого шавваля шестьсот сорок третьего года».

21 шавваля 643 года хиджры — это 15 февраля 1246 года. Всего пятнадцать месяцев и двадцать пять дней пробыли они вместе. Слова Джалалиддина говорят о том, что расставались они не навсегда. Хоть никому на свете, даже другу своему, не сказал Шемс, куда он направляет свои стопы, поэт был уверен, что он даст ему о себе знать.

Целый месяц друзья и враги, а больше враги под видом друзей искали его следы, но без успеха. За долгие годы странствий и знакомств со всеми религиозными школами, суфийскими сектами, народными движениями и ремесленными братствами Шемседдин научился скрытности.

Напрасно, однако, надеялись улемы, дервиши и стоявшие за ними беи, что, как только не станет Шемседдина, Мевляна образумится и вернется на круги своя.

За исключением нескольких учеников, которые вместе с ним примкнули к Шемседдину, признали его — а это были прежде всего мастеровые, братья-ахи, — Джалалиддин никого не желал видеть. Он сшил себе темно-лиловую ферадже из ткани хиндибари, которую носили в знак траура. Заказал высокую шапку цвета меда, крест-накрест повязал ее короткой чалмой, сшил мягкие, как у Шемса, сапожки, удобные для плясок. В знак горя ходил в расстегнутой на груди рубахе. После смерти поэта его сын Велед, основавший дервишский орден, сделал эту одежду обрядовой.

Никогда больше не поднимался Джалалиддин на помост медресе, не выходил на кафедру мечети. Поэтические и музыкальные собрания стали той трибуной, с которой возглашал он свою новую веру.