Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вот Сигеру произнес загадочную фразу. Глядя в сторону, доверительно коснувшись плеча Горчакова, вкрадчиво проговорил:
— Есри не сумеем выйти в заданную точку — не огорчайтесь, мы уже достаточно сдерари…
Горчаков оторопел. Сигеру подъехал к Лещинскому и как ни в чем не бывало затеял с ним разговор о современной японской поэзии. Переводчик обрадовался неожиданному собеседнику, Горчаков задумчиво ехал по узкой каменистой осыпи: что же сие означает?
Его окликнул Лахно:
— Ваше благородие! Парень отходит.
Лежавшего на земле Венку обступили нарушители. Горчаков сел на пень. Раненый дышал тяжело, со всхлипом, Ефрем снял шапку, подложил брату под голову, Ганна вытирала платком кипенно-белое лицо, окровавленные, страдальчески изогнутые губы.
— Как дела, герой? — нарочито бодро спросил Горчаков.
Венка устало прикрыл глаза:
— Не так чтобы очень и не очень чтобы так…
— Мужайся, друг.
— Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь. — Венка закашлялся, розовый пузырь вздулся у рта и лопнул, засеяв желтеющую щеку кровяными брызгами.
Мохов достал из кармана серебряные часы-луковицу, сдвинул на лоб кубанку:
— Нда…
Маеда Сигеру кивал, как фарфоровый китайский божок:
— Не хорсё. Очинно не хорсё.
Отозвав Горчакова, он сказал по-английски:
— Скверно. Теряем самое дорогое — время.
— Сейчас выступаем.
— А бедный юноша?
— Повезем дальше. Не бросать же его.
— Двигаться с прежней скоростью мы не сможем…
— У раненого кровотечение. Тряска его убьет.
— Весьма прискорбно. Но лучше погибнуть одному, нежели всем. Промедление нас погубит, приказ командования останется невыполненным.
— Ваши предложения? — накалялся Горчаков. — Конкретно.
— Я ничего не предлагаю, — отчеканил японец. — Я требую решить проблему немедленно. Вы командир…
— Как же ее решить, черт побери?! Я не бог всемогущий. Человек умирает.
— Прискорбно. Но бороться со смертью он может долго, несколько суток.
— От нас с вами, капитан, это не зависит.
— Недооцениваете свои возможности, мистер Горчаков. Вы, сэр, облечены в отряде высшей властью. Вам дано право распоряжаться судьбами подчиненных. Их жизнью и смертью…
У Горчакова перехватило дыхание.
— Не хотите ли вы сказать, капитан, что я… чтобы я…
— Совершенно верно. Именно это я и имел в виду…
— Иными словами, вы предлагаете мне прикончить беспомощного человека? Достойное поручение русскому офицеру! Возможно, в японской императорской армии подобный поступок естествен, но я русский, и я не убийца.
Горчаков приказал продолжать движение. Маеда Сигеру укоризненно покачал головой:
— Не хорсё. Очинно не хорее.
На привале Венку осторожно сняли с коня и уложили на телогрейку, Савелий, оставшийся в одной рубахе, горестно матюгался, Ефрем угрюмо молчал. Ганна нагнулась над раненым:
— Ну как, бедолага?
— Лежать невмочь, посадите, — чуть слышно попросил Венка.
Ефрем легко поднял брата, прислонил к обгоревшему пню.
— Так лучше?
— Навроде… Воздуху… Дыхать нечем.
Ганна размотала подмокшую повязку, кровь на груди спеклась сплошной коркой. Желая обмыть края раны, женщина сдвинула домотканую, пропотевшую рубаху — открылись черные, бархатистые пятна, Ганна недоуменно потрогала одно: влажное. Мохов выругался:
— Чего застыла? Бинтуй!
— Но… Это же…
— Заматывай, тебе говорят! Ну!
Ганна торопливо накладывала повязку, испуганно поглядывая на насупленного Мохова, угрюмого Ефрема. Савка, монотонно бормотавший нецензурщину, вдруг ойкнул:
— Братень! У тебя ж гангрена!
Ефрем коротким ударом сшиб его с ног. Савка, проворно вскочив, заголосил:
— Братень! С тобой смерть сдружилась, бра-ат-ка!
— Зна-ю, — прошелестел Венка. — Чего уж…
— Э, раздолбай! — Ефрем махнул кулаком.
Савелий отлетел, крепко ударился о корявый ствол ели, выхаркнул с кровью осколки зубов:
— За что?!
— Замкнись, падаль!
Нужно что-то предпринять, думал Горчаков, но что? Злобно матерился, утирая рукавом разбитый рот, Савелий, тихо стонал Венка, тревожно перешептывались хунхузы. Маеда Сигеру протянул Горчакову маленькую коробку, высыпал на ладонь черные таблетки.
— Это сирьное средство. Оно обрегчит страдания несчастного; тибетские рамы умеют снимать борь.
— Предложите лекарство сами, капитан.
— Вы командир, вам удобнее.
Горчаков передал таблетки Ганне.
Женщина опустилась на колени, накрыла ладонью пылающий лоб раненого.
— Выпей, миленький. Полегшает.
— Как бы не так! — шепнул Мохов Ефрему. — Гангрена намертво когтит, сволочь.
— Спытаем, — просипел Ефрем. — Выхода нету.
Вскоре Венке и впрямь стало лучше.
— Пожевать чего не найдется? На порожний желудок помирать скучно.
— Видите, — сказал Горчакову Сигеру. — Уже хорсё. Очинно хорсё.
Горчаков отвернулся — он неплохо изучил своих хозяев. Вечером Господин Хо, расположившийся на ночлег поблизости, убедившись, что его не подслушивают, шепнул:
— Напрасно господин доверился своему высокопоставленному другу — раненый не доживет до рассвета.
— Вы полагаете?
— Уверен. Этот яд сперва возбуждает, глушит боль, затем наступает резкое ухудшение, и душа отлетает в обитель вечного блаженства. Тибетские ламы — великие кудесники, им ведомы тысячи способов изготовления яда. Тысячи! А результат один.
— Позвольте, позвольте! Значит, я собственноручно умертвил человека?
— Боюсь, что так.
— Убийство! Моими руками. Боже, какая подлость!
— Все мы здесь действуем на пользу другим… Не терзайтесь, господин. Везти беспомощного невозможно, вы это понимаете.
Звякнуло о камень железо, в зыбком тумане маячили неясные тени. Горчаков с хрустом потянулся, встал; Ефрем Зыков споро орудовал лопаткой, Савелий курил самокрутку. Завидев Горчакова, затоптал окурок.
— Брательника прибираем, вишь… Домовину бы, да нешто ее сколотишь?
— Конечно. Гвоздей ведь нет.
— На шута гвоздье? На шипе можно приладить, да время не указывает. Полежи, братень, и так до Страшного суда. Лапок еловых настелю, чтоб помягче…
Венка лежал навзничь, лицо умиротворенное. Зыковы поклонились брату до земли, Ганна всхлипнула, Мохов оттер ее плечом.
— Ну, бывай, Веньямин. Земля тебе пухом лебяжьим.
Могилу завалили камнями, Ефрем приволок обломок скалы, поднатужась, взгромоздил на холмик.
— Теперь не достанет.
— Кто?! — не понял Лещинский.
— Зверь. Кто же еще?!
Направляющим поехал Лахно, Волосатов и Окупцов тащились позади. Невыспавшийся кат то и дело оглядывался, Окупцов ворчал:
— Чего елозишь? Чиряк нажил или боишься, Венка догонит?
— Заткнись, боров бессовестный! Неладно вышло, дюже неладно, с того и беспокоюсь.
— Чего ладного — такого парня потеряли!
— Не в том суть, деревня! Глаза упокойнику не закрыли.[164] Ох, беда, беда…
— Подумаешь, глаза… Что ж из того?
— Неужто не знаешь? Мертвяк покоя не обрящет, восстанет из могилы, по тайге учнет бродить, успокоения искать.
— Че-го?! Ох-ха-ха! Дурак же ты, Волосан. Ну и долдон[165]!
— Не ржи, не ржи, пошто ощерился? Клыки кабаньи выставил, хряк толсторожий!
— Ой, сказанул! Ой, не могу…
— Эй, вы! — цыкнула Ганна. — Могила не остыла, а они регочут, жеребцы стоялые!
Окупцов зажал рот рукой, запыхтел, жирные, в рыжей щетине щеки тряслись:
— Волосан, а Волосан!
