Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Она здесь, в нескольких шагах, недоступная для меня. Я отдергиваю занавеску на окне. С крыши флигеля вспархивает голубиная стая. И больше — ни шороха.

Когда Сесиль в 1968 году решила бросить балет, она была тверда как гранит. Она не сомневалась в своей правоте. Танец, ей казалось, не требует от нее никаких усилий, врожденное изящество, грациозность вызывали в ней чувство презрительного отчуждения. То, что я делаю, слишком красиво, говорила она, я должна трудиться в поте лица, работать изо всех сил, горы сворачивать.

И поскольку в мире пластики для нее не было недоступных вершин, она сочла своим долгом приступом взять вокал. Голос у нее чистый и верный, но небольшой. Чтобы иметь возможность учиться, она подрабатывала где придется, замещала беременных официанток или заболевшую прислугу. По вечерам она посещала муниципальную консерваторию и брала частные уроки у весьма сведущей дамы по имени Ирина Баченова. К несчастью, мадам Баченова в прошлом сама выступала на различных оперных сценах, исполняя с успехом партии колоратурного сопрано. Внезапная потеря голоса прервала ее карьеру, и она занялась преподаванием, но, памятуя о своем поруганном сопрано, не могла удержаться, чтобы не испробовать на верхнем «фа» все женские голосовые связки, которые попадались ей на пути. Сесиль такая задача была явно не под силу, и тем охотнее она за нее взялась. То, что испугало других учениц, как раз привлекло ее: ей предстояла битва, и эту битву нужно было во что бы то ни стало выиграть.

В то время мы еще не были женаты, более того, после провала «Жирофль» мы не виделись несколько лет. Сесиль жила очень замкнуто, у нее не было времени ходить на просмотры и премьеры: работа заполнила ее жизнь. С тех пор как она бросила балет ради пения, у Ларсанов царила грозовая атмосфера. Тед и Глэдис теперь видели в ней соперницу, которая к тому же дерзко бралась за «Кавалера роз» или «Волшебную флейту», тем самым над ними возвышаясь. Сами же они, при том, что уже два года, как совсем перестали друг с другом разговаривать, продолжали репетировать все ту же «Нанетту», наполняя своими руладами квартиру, и без того довольно тесную, а под натиском трех голосов прямо-таки ходившую ходуном. Пианино доставалось тому, кто первым успевал его занять. Самые удачные гаммы Сесиль угасали, не выдерживая ярости Ларсанов и одержимости мадам Баченовой. Днем у Ларсанов царил невообразимый шум, хорошо еще, что большинство соседей были на работе и дома оставались лишь несколько дам преклонного возраста, совершенно беззащитных или надежно защищенных от шумовых атак включенными на полную мощность радиоголосами — лишь из-за страсти пожилых соседок к рекламным объявлениям и советам психологов Ларсаны избежали знакомства с полицейским.

Когда я встречал Сесиль, она не рассказывала мне о том, каково ей живется. Она говорила только, что ушла из балета и занялась пением. Мотивы, если она в них вдавалась, были сплошь отвлеченного характера, из области этики или эстетики. О том, как она зарабатывает на жизнь себе и родителям и как обучается пению, я узнал совершенно случайно.

В апреле шестьдесят восьмого года исполнилось десять лет, как я влачу на себе груз беспримерного успеха, увенчавшего мою смерть на экране.

Умирать меня научил Дель Мармоль когда я только-только вырос из коротких штанишек. Дель Мармоль — старый льежский актер, он жил, деля свою привязанность между крохотной и удивительно бесцветной женой и огромной черепахой по имени Ла Баржетт (в честь Ле Баржи), которая неизменно возлежала на ковре в гостиной, и рядом с ней столь же неизменно лежал листок свежего салата.

Дель Мармоль был, как говорится, из породы «молчунов», но, если кто-то из его учеников, увлекшись ролью, грозил задеть черепаху, он кричал «осторожно!» так громко и такую тревогу и боль (по-видимому, наигранные) вкладывал в свой крик, что у меня душа уходила в пятки.

Обычно же Дель Мармоль почти не раскрывал рта, да и я не отличался говорливостью. Отец знал его очень давно и имел обыкновение знакомить со своими «приятельницами», когда романы с ними подходили к закату. Действительно, какой элегантный способ избавиться от наскучившей любовницы — открыть перед ней дверь в мир прекрасного. Мама души не чаяла в Дель Мармоле, и неудивительно, если подумать, скольких «юных приятельниц» он проводил из нашего дома. Она и отвела меня к нему, когда мне шел пятнадцатый год. После первой же прочтенной мной басни этот старый театральный лис пробормотал, что я гениален.

Я ходил к нему каждое воскресенье по утрам. Он жил возле площади Сен-Ламбер. В его квартире, казалось, месяцами не вытиралась пыль. Подобное пренебрежение к быту было в Бельгии такой редкостью, что Дель Мармоль тем самым приобретал в моих глазах особый шик.

Я взбегал по блистающей чистотой лестнице, ее устилал ковер, закрепленный медными рейками, которые хозяйка каждую субботу начищала до блеска. Стены были недавно покрашены, перила натерты, стойки перил без единой пылинки. Дверь Дель Мармоля со стороны лестничной клетки отливала темно-зеленым цветом. Но едва переступив порог, я попадал в другой мир. Казалось, давным-давно здесь произошло небольшое землетрясение, и каждый предмет несколько сдвинулся со своего места, да так и остался в таком положении до сих пор.

За исключением громоподобных «Осторожно!» Цезарь Дель Мармоль говорил обычно очень тихо. Его жена, которую почему-то звали Орфея, казалась свидетельницей и жертвой землетрясения, причем ее не только изрядно тряхнуло, но еще и осыпало штукатуркой. Все в ней было белого цвета — грязно-белого цвета стихийного бедствия: лицо, волосы, брови. К счастью, ее маленький рост несколько скрадывал размеры катастрофы. Она носила ситцевый фартук, серый с белыми узорами, одни и те же чулки мышиного цвета и теннисные туфли и летом, и зимой.

В этом мирке самым живым существом была черепаха, а самым ярким пятном — листок салата, который светился на дымчатом ковре, точно зеленый огонек в тумане.

Цезарь Дель Мармоль, несомненно, был талантливым человеком: в полном молчании, не помогая себе ни единым словом, он умудрялся передать ученикам пламень, не угасший в нем под толстым слоем пепла.

Он отмечал ошибку едва заметным, усталым движением, словно дирижер, которому режет ухо фальшивая нота. С той же царственной сдержанностью он посвящал меня в секреты сцены. Его репертуар насильственных смертей был бесконечен: яд, кинжал, нож, пистолет… Он нацеливал на меня указательный и средний пальцы, и я падал как подкошенный, иногда прямо на листик салата в опасной близости от черепахи. Тогда Дель Мармоль разражался леденящим кровь «Осторожно!» — и мне приходилось начинать все сначала на другом, не столь густо населенном участке ковра.

Я научился так мастерски умирать, что мама отказывалась присутствовать на репетициях «Рюи Блаза» и «Чаттертона». Особенно «Чаттертона». Первое время с книжкой в руках она подавала мне реплики. Мы располагались в коридоре, потому что дверной звонок, как, впрочем, и мамин слух, последнее время начал барахлить. Мама же пуще всего боялась «не услышать гостя» и «показаться невежливой».

Играя «Чаттертона», я предпочитаю обращаться не к маме, а к Шарлотте-Амелии Соэ. Конечно же, меня ничуть не смущает, что по ходу действия мне приходится говорить маме пылкие слова любви, для этого я слишком невинен, просто местонахождение Шарлотты-Амелии над лестницей усиливает иллюзию, как, впрочем, и сама лестница. Я не могу оторваться от этого парящего лица. Портрет моей двоюродной бабушки с материнской стороны висит на лестничной площадке рядом с дверью в ванную. У мадемуазель Соэ, запечатленной художником довольно скромного дарования в возрасте двадцати пяти лет, очень грустный и покорный вид, как у всех девиц той эпохи, которые знать не знают, кому достанется их изображение, как, впрочем, и они сами, и опасаются, как бы все усилия их родни продать их повыигрышнее не пропали втуне. Впрочем, что касается Шарлотты-Амелии, это предчувствие оправдалось — она так и не нашла себе спутника жизни. Портрет не особенно хорош, а оригинал не имел никакой возможности встретиться с Чаттертоном, так как опоздал родиться лет на пятьдесят, но ни этот анахронизм, ни прическа по моде 1830 года, ни короткий, словно обрубленный, нос — наша семейная примета — не мешали мне видеть Китти Белл в образе Шарлотты-Амелии. С того места, где я нахожусь, мне кажется, что она слегка наклонилась над перилами. Мне легко представить себе Шарлотту-Амелию живой еще и потому, что портрет висит без обрамления — раму пришлось снять, до такой степени ее искорежили осколки стекла.

У мамы совсем нет сценического опыта и произношение далеко не классическое, она скованна и не может побороть смущение — все это подчас портит мне удовольствие. Однажды, едва я воскликнул: «Нет больше времени, Китти, с вами говорит мертвец», мама изменилась в лице. Она водит пальцем по странице и не находит ответной реплики. Ее потрясла искренность чувства, вложенного мною в слова Чаттертона. Какую бы роль я ни играл, я всегда остаюсь для своей матери маленьким мальчиком, и для нее невыносимо слышать из моих уст: «С вами говорит мертвец…» Мне знакомо это выражение маминого лица: оно появляется, когда я возвращаюсь домой поздно или выгляжу слишком усталым, любящее сердце снедает щемящая, лихорадочная тревога, маме всюду мерещится смертельная опасность. Но сейчас это столь дорогое мне лицо становится почти ненавистным, оно отвлекает меня от роли. Мне вдруг словно не хватает воздуха — впоследствии такое случалось со мной и на сцене, когда кто-нибудь из моих товарищей внезапно забывал роль.