Лестница Якова - Людмила Улицкая

Во втором часу ночи Нора, войдя в подъезд, обнаружила у входной двери, а потом и в лифте разбрызганные капли крови. Она замерла, предчувствуя что-то ужасное. Кровавые следы вели прямо к двери их квартиры.

На двери висела записка – “Нора, зайди в квартиру 18”. Назавтра у Норы был билет в Варшаву, где она должна была встретиться с Тенгизом на театральном фестивале, – везли спектакль Гельмана, производственная драма с человеческим лицом…

…Юрику в ту ночь сделали операцию. Потрясение было столь глубоким, что милый доктор Медведев, настоявший на том, что место раненого мальчика не в “Хирургии”, а в “Неврологии”, исследовал последствия контузии и установил, что травма скорее психического характера. Слух стал возвращаться на третий день, но подросток плакал, не отвечал на вопросы и твердил только одно: “Левая. Почему левая? Лучше бы правая!”, и отчаянно тряс перевязанной рукой.

Ночью позвонил из Польши Тенгиз. Почему не прилетела? Успех! Нора рассказала про патрон. Поразительно, но Тенгиз завопил, как и Юрик: “Левая?”

Доктор Медведев вызывал для консультации психиатра. Психиатр прописал таблетки. Вот тут уже затрясло Нору. Чертова наследственность!

Через десять дней повязку сняли. Пальцы были как сосиски. Большого пальца Юрик не чувствовал несколько месяцев. Играть было больно, но можно. В первый же день дома начал разрабатывать руку, чтобы поскорее вернуть ей гитарные навыки и прежнее проворство.

– Ему семнадцать когда? – спросил доктор Медведев у Норы при выписке.

– Пятнадцать через месяц. Два года еще… – ответила Нора, быстро сообразившая, о чем идет речь.

– Надо с армией разбираться. Освобождать его надо. Берегите эту выписку – здесь написано “контузия средней тяжести с частичной потерей слуха”. Она вам может пригодиться.

Афганская война к этому времени уже закончилась, но страх перед воинской повинностью сидел глубоко. Нора заранее знала, что сделает все возможное, чтобы в армию Юрика не отпускать, что ей предстоят мытарства по выпутыванию Юрика из армейских сетей. Воен коматы кормились от этих пацифистов-родителей, и Нора была готова к разным вариантам вручения взятки в безукоризненной художественной форме… А тут необходимая бумажка как с неба свалилась. Замаячил честный белый билет – освобождение от службы.

Юрик как раз выписался из больницы, когда снова приехал Тенгиз.

– Как мальчик? – спросил в дверях.

– Дома!

– Поздравляю!

Из комнаты Юрика раздавалось слабое бряцание струн. Тенгиз обнял Нору. Потом повесил тулуп на вешалку. В саквояже лежал подарок Юрику – пластинка битлов “Let It Be”, после выхода которой в 1970 году, в связи с уходом Маккартни, группа перестала существовать. Но Юрик продолжал жить в их мире и не собирался его покидать.

Глава 29

Рождение Генриха

(1916)

Весной 14-го года Маруся закончила московский театральный сезон и вернулась в Киев. С Москвой отношения не складывались. Яков пытался всеми силами обогнать время, закончить институтский курс на год раньше, сдавая досрочно экзамены, но уже ясно было, что следующий год он привязан к институту. Он вызвал жену в Киев.

Летом началась война, разлучаться стало страшно. Маруся быстро нашла себе если не полноценную работу, то приработки. Фребелевский институт распахнул объятия – ей дали класс пластики для детей работниц, она взялась преподавать ритмику и пластику в одной театральной студии, недалеко от дома. Денег получала немного, но по обстоятельствам военного времени любая работа была удачей.

Жили они в Яшиной комнате, об отдельном жилье речи не было по многим причинам – перенаселенность города военного времени, дороговизна, сложность устройства самостоятельного быта и хозяйственные заботы, которые непременно легли бы на слабенькую Марусю. А в богатом доме родителей Якова, несмотря на трудности войны, все еще сохранялся комфорт. В ванную комнату, которая привлекала Марусю больше, чем прочие буржуазные прелести, еще подавалась вода…

Все разговоры сворачивались постоянно на военные действия, на бездарное руководство и подлую хитрость союзников. К этому времени потери русской армии были уже так велики, что во многих домах оплакивали погибших. В семье Осецких случилась своя тяжелая военная утрата: старший брат Якова, Генрих, гордость отца, студент Гейдельбергского университета, попытался вернуться на родину, по дороге был схвачен, интернирован властями и в январе 15-го года умер от дизентерии в лагере для перемещенных лиц в деревушке Талергоф возле Граца.

Какой-то добрый приятель Генриха прислал через Швейцарию сообщение о смерти и мутную фотографию ушастого и некрасивого молодого человека. Для Якова эта потеря была сокрушительной. В детстве он старшего брата боготворил, в более старшем возрасте безоговорочно доверял его суждениям, мнениям, прогнозам… Тот заменял ему старшего друга, о котором Яков мечтал в юношестве.

В 15-м году положение на фронте ухудшалось день ото дня, на Западном фронте шли тяжелые бои, не лучше складывалась ситуация и на Восточном: русские войска оставили Галицию, Польшу. Вот тут-то, в самый неподходящий момент, Маруся забеременела. Начинающееся материнство оказалось очень сложным с первых недель беременности. Ее тошнило, она почти не могла есть и, сверх того, она испытывала страх перед будущим и сложное чувство по отношению к ребенку, которого очень хотела бы видеть сразу забавным пятилетним малышом – нарядную хорошенькую девочку или славного мальчугана. К этому еще примешивалось глубинное раздражение, что, даже не появившись на свет, он уже нарушил ее всяческие планы – ей пришлось отказаться от преподавания, от занятий в студии. Из-за дурного самочувствия она не могла посещать курсы немецкого языка, на которые определилась по совету Якова. Муж настаивал на том, что даже теперь, во время войны, немцы обладают самым высоким научным потенциалом, а в области педагогики и психологии без немецкого языка обойтись нельзя. И вообще – человек должен постоянно повышать свой культурный уровень, иначе начинается деградация. Будущий ребенок требовал жертв, и она их приносила.

Яков проводил подле жены все свободное время. Времени этого было немного: он заканчивал курс, писал диссертационную работу, и была договоренность, что сразу же ему дадут место ассистента.

Маруся, как будто защищая себя от общего горя, болела беременностью. Семья Осецких благоговейно относилась к ее начинающемуся животу, только Софья Семеновна про себя улыбалась такой невиданной нежности: она была от семнадцатых, последних родов своей уже престарелой матери, сама рожала восемь раз, вырастила пятерых, а сколько раз скидывала, не считала… Она не знала о первом выкидыше, случившемся у Маруси три года тому назад, и удивлялась тревоге Якова, который тоже воспринимал Марусину беременность как опасное заболевание. Марусины родители не часто навещали дочь, предпочитали, чтобы она заходила к ним сама. Семья Якова была действительно состоятельная, Пинхасу Кернсу, очень небогатому ремесленнику, старший Осецкий казался заносчивым. Что же касается Марусиной матери, та была от природы застенчива и для нее визиты в барскую квартиру, где поселилась ее дочь, были испытанием.

Прислуга Дуся называла Марусю “прынцессой”, видя, как все к ней внимательно-заботливы, но за преувеличенными тяготами беременности последовали действительно тяжелые роды, едва не стоившие Марусе жизни. Двое суток рожала Маруся своего первенца. Профессор Брюно, заведующий кафедрой акушерства и гинекологии и лучший хирург города, собственноручно сделал операцию, которая спасла жизнь ребенка и матери. Но после операции открылось кровотечение, и еще несколько суток жизнь Маруси едва теплилась.

Яков провел эти ужасные дни в публичной библиотеке на Александровской улице. Чтобы понять сущность того, что сейчас происходит с женой, он вцепился в том Феноменова “Оперативное акушерство”. Там были не вполне понятные слова, но ужасные картинки. Он соучаствовал и сострадал. О ребенке он почти и не думал – драгоценная жизнь Маруси заслонила весь прочий мир, который ощутимо шатался под ногами.

Софья Семеновна, кляня себя за ироническое отношение к преувеличенным, как ей казалось, страданиям невестки во все время беременности, теперь сидела в своей комнате с женским молитвенником на идише, плакала и молилась не по книге. Прислуга Дуся побежала в Мариинско-Благовещенскую церковь, заказала службу о здравии болящей Марии и поставила толстую свечу.

Маруся страдала, но уважаемый профессор Брюно уверял ее, что теперешние боли закономерны, что опасности для жизни уже нет и лучшее, что она может сейчас сделать, – поскорее вернуться домой. В клинике плохо топили, было холодно, и он считал, что в домашних условиях она скорее восстановится. Ребенка Марусе показали только на третий день. Маруся никогда не видела таких маленьких детей и была расстроена: она ждала красивого ребеночка, а эта сморщенная крошка с мятым личиком вызывала только чувство жалости. Она заплакала.