Виктор Вавич - Борис Житков

Пристав прошел. Чиновники переглянулись.

— Грачек, — вполголоса вздохнула хозяйка из-за стойки.

Чиновники встали. Санька видел, как они перебежали улицу. На почтамте было половина девятого. Санька вглядывался в людей на улице, и казалось — не так, не так идут, не той походкой, нарочно все идут, для вида, а не туда хотят. И вдруг на миг все глянуло тайной — все люди, все спешит, готовится, собирается, и вот быстро прокатил пустой извозчик. Санька не мог сидеть, вскочил, бросил на столик пятиалтынный.

— На здоровье, — сказала в зеркало полька.

Улица замелькала, завертелась спехом. Саньке казалось, что все валит, катит, торопится поспеть, будто осталось полчаса, и все бегут занять места, что тревожно орут газетчики… Городовой стоял на перекрестке, стоял с нарочным спокойствием — черной плотной тумбой.

Санька спешными шагами, как все, шел по улице, слушал деловой шум, и вдруг опала тревога, осела, как пена, деловым буднем глянули съестные лавки и полузаспанные лица прохожих. Опоздавший гимназист просеменил мимо. В соборе редким боем бубнил колокол. Санька оглянулся: пронесла, прокатила улица. Что? И куда делось?

В девять часов Санька влетел в почтамт. Два перевода написал Санька: учителю Головченко и другой, — вонзал Санька корявое перо, — Зинаиде Мирской на 50 (пятьдесят) рублей.

На обороте написал: «Остальной долг при первых деньгах. Спасибо». Потом замарал «спасибо» и подписался: «А. Тиктин».

Санька еще твердо стукал ногой, когда шел по почтамту, по гладким плиткам, но на улице сразу стало холодно. Запахнулся, ворот поднял и слабой походкой пошел вдоль домов. Началась пустота, легкая и тошная, и Санька щурился на свет. «Только бы ручку, эту бы ручку, здесь, под рукой, ничего бы не говорить, а только идти так, пройти б хоть немного, хоть вот до угла. Ничего не надо, пусть бы хоть сказала, что придет, чтоб знак дала… что было, было вчерашнее. Хоть черточку — так вот, просто черточку карандашом, и ничего не надо». И Санька шел, раскачиваясь, подняв плечи, с руками в карманах, и тонкой, чуть заметной струной в белесой пустоте дрожало вчерашнее.

На углу в красной фуражке с медным номером стоял посыльный. Санька стал, и посыльный, выпростав из-за спины руки, снял и надел шапку.

— Пожалуйста-с! Бумажки? — и он полез за пазуху. Он подавал Саньке «секретку», карандаш — вот тут в сторонке удобней — и Санька без дыхания написал:

«Танечка, черкните строчку, штрих, сейчас. Что-нибудь.

А. Т.».

Заклеил. Татьяне Ржевской. Улицу, дом.

— В собственные руки-с? — Посыльный опять вскинул шапкой. — Ответ будет?

— Непременно ответ, я буду… в трактире «Россия», тут на углу. — Санька сунул полтинник. Посыльный вертко завернул за угол. Санька перебежал дорогу, дернул хлябкую дверь трактира и забился в угол к окну, за извозчичьи спины. Он зюзил жидкий трактирный чай с блюдечка, и весь шум, хлопанье дверей, звяк посуды — все отбивало время, и время текло через Саньку, он слышал, как сквозил поток. Он знал, что посыльный сейчас уж там. Теперь, вот сейчас, пошел назад. Все теперь кончено — уже сделалось, только остается узнать. Санька не глядел на двери. И в уме посыльный был то на полпути назад, то, чтобы не обмануться, Санька отдергивал его снова к дому, и посыльный снова шагал от ворот.

Санька сам не знал, почему глянул в отекшее окно: и вот человек идет по панели, — сразу не понял, кто это твердым махом прет по панели? Привскочил, дернулся; «Алешка, Алешка! Не может быть! Но он, он, наверно». Санька хотел бежать, догнать. Но надо было платить — и посыльный, посыльный!

Санька в тоске зашаркал ногами по грязному полу. Схватился за блюдечко и стал заливать бьющийся дух.

И вдруг, подняв от блюдца голову, Санька увидал, как пробивался к нему меж столами посыльный. Подошел, наклонился.

— Передал прямо им. Прочитали при глазах и сказали: «ответа не будет».

Гудок

АННУШКА вскочила, Аннушка спросонья чуть не слетела с лавки, — так стукнуло в окно. Без духа побежала в сени.

— Завесь окно! В кухне завесь окно, — говорил Филька и судорогой трепал его холод. — Не вздувай огня, впотьмах завесь. Завесь, дура. Копаешься! Одеяло вилками приткни! — и Филипп сам полез через Аннушкину постель. Аннушка металась впотьмах, шептала несвязицу, брякала вилками. — Во! Раз и два, черт его раздери в три анафемы!

Фильку било холодом, и, когда вспыхнула лампа, как рыбья чешуя заблестели ледяшки на Филькиной тужурке.

— Плиту, живо! — лязгал зубами Филька. — Сдери ты с меня эту шкуру. Да не стой ты, корова лопоухая!

Филька корявыми, замерзшими руками выцарапывался из тужурки. Тужурка стояла мерзлой корой.

— По… по… полощи, дура, как есть. Все, все, и портки, — приговаривал Филипп. — и чайник поставь. Поставь, пропади ты пропадом. Ух, мать честная: ва-ва-вва…

Аннушка шлепала в корыте тяжелой, пудовой тужуркой, бегала с ведром во двор.

Филипп стал согреваться, и только ноги все дергало зябью. Он повалился на Аннушкину постель и слышал сквозь сон:

— Доходился, дошлялся, потянули его черти в пролубь… Надо было лазить… Сволочь всякая сюда ходит… голову крутит…

Чуть свет Филька в сырой, но в своей обычной тужурке бегом побежал к заводу.

Кучка полицейских стояла у дверей проходной. Филипп нащупал два железных кружочка, два номерка — свой и Федькин. Их надо повесить на разные доски, надо повесить, чтоб не видал табельщик.

Филька мигом нацепил свой номерок на привычный гвоздик. Теперь надо было умудриться повесить Федькин номер.

И у Федькиной доски вдруг образовался затор. Это Егор. Он шел впереди. Он оглянулся на Филиппа, мигнул и вдруг нагнулся, уперся. Он упрямо кряхтел и рылся, шарил по земле. В узком проходе сбилась пробка, загудела ругань.

— Стой, ребята, — кряхтел из-под ног Егор, — двугривенный обронил!

Филька искал глазами Федькин гвоздь и вдруг стукнул рукой по доске — без промаха повесил номер на место.

— Стал, что бык, — толкнул Филька Егора, — тетеря! — и протолкался вон.

Он затаил дух, глядел по сторонам, кося один глаз, и вот за углом, на темном кирпиче, белый квадрат. Филька чуть свернул, подался ближе. Оно, оно! Он все увидел — увидел, что вверх ногами висит воззвание, и догадался, что висит оно на мерзлых Федькиных слюнях. И Филипп дохнул. Дохнул весело, и ноги поддали резвого ходу. Он распахнул калитку в мастерскую и сразу же увидал кучки — народ стоял кучками. Понял: читают. Филька пошел прямо к своему станку. Федьки не было у станка. Филипп оглядел мастерскую, он стегал глазом по всем местам и не видел Федьки.

Мастер Игнатыч из-за стекла будки поводил глазами по кучкам народа. Глядел упорно, будто глазом хотел растолкать.

Зашипел паром на весь завод и ударил голосом заводской гудок. Гудели заиндевевшие стекла от нетерпения, от страха. Хозяйским голосом протянул свой рев гудок — и оборвался. Сразу стало тихо. И вот шлепнул первый ремень, и заурчала мастерская.

Игнатыч выступил из стеклянной будки. Филипп чувствовал, как движется на него мастер. Подошел, стоит. Филипп глядел на работу.

— А где мальчишка твой? — спросил Игнатыч, постояв.

— А шут его знает, — сказал Филипп, внимательно щурясь на работу.

— Не пришел, аль не на месте? — громко, через шум, кинул Игнатыч.

— А черт его знает! — досадливо крикнул Филипп и стал поправлять воду, что лила из жестянки на резец.

Игнатыч искоса глянул на Фильку. И Филипп понял, зря, зря стал поправлять воду. Все видел пузатый черт, видел, что вода в порядке.

— Ну и черт с ним, — сказал Филипп и нахмурился.

Он работал старательно и споро, как всегда, вот уже скоро час, как работал, не глядя по сторонам. Федьки не было.

Филипп прождал еще десять минут и не мог больше. Он остановил станок, взял в руку резец и пошел — законно пошел к инструментальной. Он задержался и спросил первого мальчишку.

Но не стал слушать: мальчишка врал. Врал, чтобы покрыть Федьку.

«Засыпался, арестовали? — думал Филипп. — Или через стенку махнул под утро домой? Так пришел бы хоть без номера… Загнали его, что ли, куда-нибудь?»

Филипп обменял резец, спросил в окошко инструментальной. Конечно, не видали. По дороге к станку спросил двоих — да кому какое дело до Федьки, черт его знает, может, и был.

Игнатыч делал второй круг по мастерской. И на ходу крикнул Филиппу:

— Нет?

Филипп помотал головой.

«Знает, черт пузатый, знает, наверно. Была, видать, ночью склока тут, с этим делом… Так почему ж тогда не сорвали листовку?»

Мастерская работала плотней, чем всегда, все молча, как приклеенные, стояли у своей работы, как притаились, как ждали.

И вдруг писк, тонкий писк прорезал рокот станков. Все дернулись, метнулся на местах весь народ. И отбойной волной покатил хохот.