Каролинец - Рафаэль Сабатини

В этом весь Гарри! Великодушный и бескорыстный до самопожертвования Гарри, которого она всегда знала. Он всегда был горяч и порывист, всегда служил не себе, а другим. То же стремление помочь ближнему сделало его патриотом, когда другие люди его круга и с его состоянием избегали любых потрясений. Верны или ошибочны политические взгляды Гарри, но они безусловно благородны, и ее обязанностью было уважать их. Раз она стала его женой, то должна была принять его веру!

О, если только Господь в своей беспредельной милости спасет Гарри, Миртль никогда больше не даст повода усомниться в ней или предположить, что ею движет что-нибудь, кроме любви! Да разве было что-нибудь другое? А если… если он умрет – она истратит все его состояние до последнего пенни на дело, которому он отдал жизнь без остатка.

И, отбросив все прочие помыслы и дела, она безоглядно ринулась в борьбу с ангелом Смерти.

Глава III. Разрыв

Гарри Лэтимер не умер. Две недели в июле стоял убийственный зной, но Лэтимера бил жестокий озноб. Лихорадка отступала и возвращалась с регулярностью прилива и отлива, и, наконец, спала; началось выздоровление.

Быть может, главным стимулом к выздоровлению стала проснувшаяся в нем воля к жизни. Когда Лэтимер впервые пришел в сознание и увидел Миртль, изнуренную, но счастливую, когда позже, наблюдая за нею, понял, с какой самоотверженностью она боролась, чтобы вырвать его из когтей смерти, когда встречал ее нежный взгляд и ощущал заботливые прикосновения рук, он убедился, что спасением своим обязан только Миртль. Значит, ей необходимо, чтобы он жил, и, следовательно, она его все-таки любит. И Гарри перестал думать о смерти.

Понемногу Лэтимер окреп, и Миртль послушалась доктора Паркера и разделила свои обязанности с другими. Отдых был ей совершенно необходим, ведь в течение двух недель она спала не более трех-четырех часов в сутки. Через два дня она немного отошла от усталости.

Как-то раз Миртль долго глядела на Лэтимера, глаза ее вдруг наполнились слезами, и она сказала:

– Гарри, если бы ты умер, жизнь для меня была бы кончена.

Но Лэтимеру давно все объяснила ее безоглядная преданность. Он вознес хвалу Богу, который дал ему выжить, и, мысленно оглядываясь на свое недавнее душевное состояние, ужаснулся собственной глупости. Ревность настолько затмила его разум, что умереть он посчитал за благо. Но вот будто гора свалилась с плеч, и кончился период разлада и взаимонепонимания.

Между тем война откатилась от города, и к жителям Чарлстона вернулось ощущение мира и безопасности; повсюду в Америке людей охватил восторженный энтузиазм, в то время как англичане холодели при мысли о неожиданном бедствии, постигшем эскадру сэра Питера Паркера. И уже был отправлен за океан новый мощный флот возмездия с дополнительными экспедиционными силами, состоящими из двадцати пяти тысяч солдат Британии и семнадцати тысяч наемников, завербованных в нескольких германских княжествах.

Таким образом, стало более чем очевидно, что Англия не отступится ни от одного из своих требований и не согласится на ослабление зависимости колоний. В настроениях людей на американском континенте произошли значительные сдвиги. Республиканцы, ратовавшие за независимость Америки и до последнего времени остававшиеся в меньшинстве, уверенно подняли голову: во всех тринадцати провинциях к ним примыкали все новые и новые сторонники. В результате, когда Ричард Генри Ли из Вирджинииnote 31 предложил на рассмотрение Конгресса свою резолюцию, которая провозглашала, что «Объединенные Колонии могут и должны быть независимым государством», она была принята, хотя и незначительным большинством голосов. Тем самым, благодарность Континентального конгресса мужественным защитникам Чарлстона, направленная им двадцатого июля, оказалась, по сути, благодарностью Соединенных Штатов Америки штату Южная Каролина. Пушки форта Салливэн салютовали родившейся на свет Республике.

Сформировалось независимое правительство; несколькими днями позже мистер Томас Джефферсонnote 32 зачитал в Конгрессе декларацию о его создании.

В Чарлстоне Декларация Независимости была публично оглашена в первый понедельник августа. В этот день Гарри Лэтимер, еще слабый, но уже оправившийся от ран, приказал отнести себя в паланкине к Древу Свободы – месту, откуда Гедсден в былые дни призывал народ к бунту. Здесь все уже заполнилось мужчинами и женщинами, юношами и стариками. Сюда же под барабанный бой, с развернутыми знаменами пришли военные отряды. Водворилась тишина; все замерли под палящим солнцем, и преподобный Уильям Перси начал торжественно читать Декларацию. Стоящий рядом негритенок одной рукой держал над мистером Перси раскрытый зонтик, другою же усердно обмахивал веером его лицо.

Чтение закончилось под приветственные возгласы и рукоплескания, вполне естественные в эту волнующую историческую минуту. Однако одобрение выражали не все. Даже многие из тех, кто решительно выступал против жестких методов короля Георга, встретили Декларацию молча и встревоженно: не просто отрекаться от привычного и от великого исторического прошлого. Для многих это было вынужденное отречение, которое они приняли по вине тех, кто правил метрополией, и не оставил им выбора.

Генри Лоренс стоял поблизости с носилками Гарри Лэтимера и заметил, что Миртль глотает слезы, а на обычно каменном лице Джона Ратледжа сейчас отражается душевная мука.

Когда Миртль и Гарри после торжественной церемонии вернулись домой, Миртль пришло в голову, что между материнской державой и дочерними колониями произошло нечто похожее на то, что случилось с нею и отцом.

Глава IV. Губернатор Ратледж

Наступившие вслед за этим в Южной Каролине мир и процветание пришлись на период, когда на Севере с переменным успехом продолжала свирепствовать братоубийственная война. Провинция заслужила себе эту передышку победой форта Молтри, как официально именовали теперь форт Салливэн в честь командира его доблестных защитников.

Чарлстон остался одним из немногих незаблокированных портов Северной Америки и служил воротами колоний для поставок всех видов товаров. В течение следующих двух лет бухта кишела кораблями нейтральных стран; на пристанях ни на минуту не прекращалась напряженная работа и торговля процветала.

Наступила и минула зима, прежде чем Гарри Лэтимер полностью окреп. Для Миртль эти дни были, возможно, счастливейшими днями, какие она только знала. Они с Гарри выдержали испытание бурями и вошли в полосу солнечного затишья. Весь мир для Миртль сузился до простых радостей, забот о муже и сыне, и события, происходящие вне этого мирка, не вызывали отклика в ее сердце. Где-то в глубине сознания Миртль затаилась мысль о том, что она плохая дочь, но ее больше не терзали угрызения совести, из-за которых чуть не рухнуло семейное счастье. Она начала проникаться окружающей атмосферой, и взгляды, с которыми смирилась из чувства долга перед мужем, из желания загладить причиненное ему зло, постепенно становились ей ближе. Отец теперь казался ей тенью короля, перед которым преклонялся, и, подобно тому, как упрямство монарха вызвало разрыв между Англией и ее американскими колониями, виной продолжающейся ссоры с дочерью было упрямство баронета.