Новый мир. № 12, 2002 - Журнал «Новый мир»

Можно сколько угодно прослеживать литературные параллели, обозначать истоки: бегство прочь от «неволи душных городов», Чайльд Гарольд, Робинзон Крузо, Моби Дик, Уолден. «Хронотоп» острова как модели мира… Еще — традиция философской и литературной исповеди — от Руссо и Толстого до необъятности современной прозы без вымысла. Между прочим, и сам Голованов прочерчивает генеалогию своего текста, доводя традицию интеллектуального побега вплоть до экзистенциализма и широко понятого эскапизма прошлого столетия. Мне подобные рефлексии кажутся лишними: к чему теоретические вкрапления в тексте, в котором имеются такие вот зарисовки: «Это лицо выражало беспечность отчаяния, которую в равной мере можно было принять и за радость, и за безумие». Можно, не задумываясь, угадать — это сказано о человеке, подверженном греху «пития хмельного», который почти уже не помнит своего подлинного имени и судьбы. Редкий дар зрения, умение увидеть под слоем сиюминутной мути чистую субстанцию человека или события! Нынешняя театральная звезда Евгений Гришковец еще в давнюю пору обучения на филфаке, где мне тогда довелось служить, произнес замечательную фразу о своем почти пугающем даре мима-имитатора: да нет тут ничего сложного, просто иду и смотрю, как стоят люди на троллейбусной остановке.

Подобной незамутненности зрения и стремится достигнуть головановский Беглец, хоть все привычки и чувства человека цивилизованного остаются при нем даже в приполярной тундре. Избавиться или хотя бы на время забыть о них не получается, избыток культурной оценочности мешает нашему герою слиться с неброским бытом и непростым бытием островитян. Ненцы рутинно режут оленя — он не без содрогания обдумывает хирургическую точность последних ударов ножом, прерывающих жизнь огромного животного. Они уверенно и просто идут по тундре — он рассуждает про себя о «походе», «экспедиции», расслабленно курит на берегу ручья, думает о значительности момента. Кто же он, этот «серийный» неудачник, натуралист-дилетант, идущий по следам былых серьезных научных экспедиций? Оживший персонаж давно минувших дней, предпринимающий очередное «хождение в народ» и на практике убедившийся в собственной интеллигентской двойственности и отчужденности от мира простолюдинов? Коли так — можно было бы тут же захлопнуть сочинение о «бессмысленных путешествиях», однако… Разгадка обаяния головановской книги очень проста. Эта книга вовсе не о заполярном острове и не о метаниях интеллектуала в смутное постперестроечное время. Здесь нет обобщений: «Остров» — не географический феномен, один среди других Гренландий и Исландий, а просто букет из порывов ветра, красок заката и запахов костра. «Комплекс ощущений», значимых по самой природе своей, а не в качестве объектов интереса какого-нибудь нового Паганеля. Читателю (вслед за автором книги) важнее всего — возвращаясь к аналогии Гришковца, — «как стоят люди на остановке», а не «по какому маршруту следует ожидаемый ими троллейбус».

«Метания интеллектуала» — тоже даны не как социальный факт, но как феноменология чувств единственного и конкретного человека по имени Василий Голованов. Стоит это понять, и тут же перестанут раздражать сомнения и комплексы, сто раз описанные в великой и невеликой русской литературе от Льва Николаевича до Дмитрия Александровича. С читателем говорит не создатель «типических характеров в типических обстоятельствах», а как будто бы случайный собеседник, вдруг, однако, подобно отцу Сонечки Мармеладовой, начинающий рассуждать о странном: «…надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». Тут раздражением не отделаешься — на живую боль невозможно ответить обобщенно (дескать, все это уже случалось тыщу раз) и — пройти мимо, по своим важным делам. Вот Голованов говорит: «В любовь, которая связывает двоих только узами влечения и тем более „долга“, я не верю. Я верю в любовь, которая возрастает подобно дереву, помогая двоим раскрываться, требуя, неустанно требуя от них пищи для роста, новых смыслов, новых, все более сложных ролей, все более прозрачных, промытых оттенков чувств». Избито и банально? Да, во всех случаях, кроме беседы по душам, не запланированной в органайзере, случившейся как-то вдруг и накоротке и запавшей в память…

Вот, оказывается, на кого похож слон! Книга Голованова предполагает не рецензионные разборы-анализы, но вполне «нонфикционную» реакцию частного человека. Что ж, лет десять с небольшим тому назад был я на вечере журнала «Новая Юность», только что отпочковавшегося от «Юности» (простите за оксюморон) «старой», позднедементьевской и агонизировавшей, подобно тому, как более или менее достойно отходили в мир иной «Огонек» Коротича, «Московские новости» Яковлева и «Литобозрение» Лавлинского. Волна сверхпопулярности перестроечных изданий-анфантерриблей схлынула так же стремительно, как и, незадолго до того, стойкая популярность честных газетно-журнальных детищ эпохи застоя. Именно слушая почти юных в те годы ребят из НЮ (аббревиатура что надо!), я понял, что секретарская литература в респектабельных «толстяках» советского времени попросту породила собственный недолговечный антипод в лице изданий политизированных, взахлеб рассуждавших о литературе «потаенной» и «возвращенной», а боковым зрением по привычке следивших за колебаниями линии партии, то есть бонапартии проворных прорабов и торопливых межрегиональных разоблачителей. Ступор после статьи «Не могу поступиться принципами» помните? Впрочем, шут с ними, с принципами, я понял тогда, что существует еще один вариант журналистики или, если угодно, журнальности. Василий Голованов, Рустам Рахматуллин, Гела Гринева (а также В. Пуханов, М. Кудимова, В. Бибихин…) во многом, как это ни покажется странным, предвосхитили сетевую словесность. Они делали журнал словно бы для самих себя, для внутреннего пользования: обменивались эссе, стихами, рисунками, беседовали друг с другом словно бы «в присутствии» читателя, который находил на страницах «Новой Юности» все, кроме фронтовых сводок с полей сражений за перестройку и гласность.

Последняя книга Голованова несет на себе ощутимый след журналистских находок тогдашней «Новой Юности» — в конце помещена подборка из научных статей, стихов, быличек и эссе, в основной текст не вошедших. Здесь герои повествования Беглеца обретают самостоятельное лицо: жители ненецких поселков ведут неторопливые рассказы от первого лица, а Любимая, к которой то и дело обращается в своих записках Беглец, обретает собственный голос, откликается на зов друга, внезапно сбежавшего на северный остров.

…Где-то у Кортасара есть рассуждение о том, что в «правильной» книге должны быть заранее просчитаны будущие обстоятельства ее прочтения. Ну, скажем, книга для пассажира переполненного трамвая должна содержать паузы, во время которых мимо могли бы протолкнуться ломящиеся к выходу соседи слева и справа. Василий Голованов почти никогда не забывает о том, что «есть книги для глаз и книги в форме пистолета», как пел некогда рок-мэтр эпохи «Новой Юности». Ну разве что в тех случаях, когда пытается имитировать подлинные научные разыскания. Едущему в трамвае ни к чему знать, сколько именно ящиков в библиотечном каталоге перелопатил Беглец, прежде чем найти ссылки на труды братьев А. С. и П. С. Савельевых. Уважающий себя гуманитарий-специалист по крайней мере одного из братьев (П. С.) знает прекрасно. Дилетант же забудет это имя уже через несколько минут, как только пробежит глазами соответствующую страницу. Бахтин, помнится, прекрасно объяснил отсутствие в своих работах подробного научного аппарата. Знающие поймут все и без ссылок, а незнающим никакие цитаты не помогут. Вот и кажется при чтении некоторых страниц, что тебя либо лишают точной и строгой информации, либо снисходительно потчуют жиденьким бульоном популярщины вместо подлинной науки — отрывочными упоминаниями о Марко Поло или Рене Геноне.

Со странным чувством закрыл я книгу. Что — разве не ушло навсегда время вылазок за туманом и за запахом тайги? Пафосных и все же таких трогательных выпусков «Алого паруса» на страницах ветхозаветной «Комсомолки»? Журналов «Наука и жизнь», «Вокруг света» и «Техника — молодежи», на которые невозможно (или снова возможно?) подписаться? «Космических» статей Ярослава Голованова? Неужто кому-то до сих пор охота «трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», а вовсе не ради отчета по гранту? Иногда невозможное кажется почти реальным. А коли так, Вася и Гела, то пишите мне электронные письма, только кеглем поменьше, поскольку места на жестком диске вечно не хватает…

Конец Прекрасной Дамы

Юрий Ряшенцев. Любовные долги. Баллада и семь поэм. М., «Тайдекс Ко», 2001, 112 стр

Юрий Ряшенцев известен прежде всего как лирический поэт, причем делающий ставку на стихи, как это раньше было принято говорить, социально окрашенные.