Время Культуры - Ирина Исааковна Чайковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Актриса с простым и добрым русским лицом (Татьяна Шестакова) без пафоса и сантиментов ведет свою роль через два тяжелейших действия — от попадания в гетто до отправки на смерть.
В фильме Урсуляка матери Штрума нет, он сам вслух читает материнское письмо. Додин же дал слово матери — и ее последний предсмертный крик: «Помни, что всегда материнская любовь с тобой. Живи, живи, живи вечно, мама», — не может не вызвать слез или хотя бы стеснения в груди. С Анной Семеновной в спектакль входят еврейские песни на идише, и этот «клезмер» подхватывает вся семья — сам Виктор Штрум, его русская жена Люда, свояченица Женя и дочь Надя.
Высокий атлетичный Штрум (Сергей Курышев), также с очень русским лицом, играет интеллигента, разительно отличающегося от своих коллег. Так отличается человек от орангутанга или гориллы. Потрясает сцена, когда к подвергшемуся остракизму ученому-ядерщику Штруму неожиданно звонит Сталин. Актер показывает такую «безбашенную» радость — раздевается, носится по квартире, начинает говорить с женой строками «Песни песней», за чем следует эротическая сцена, — что диву даешься его энергетике.
Согласна, что эротика здесь уместна, так же, как и любовная сцена между Женей (чудесная роль Елизаветы Боярской) и Новиковым, уезжающим на передовую.
Единственное замечание: актеры вынуждены довольно долго лежать в раздетом виде на кровати, в то время как на сцене происходит параллельное действие. Одно с другим не слишком сочетается, да и признаться, становится жаль актеров.
Параллельное действие происходит в лагере, попеременно то в фашистском, то в советском. Пространство сцены перегорожено сеткой — в мирное время она служит для игры в волейбол, а во время войны — за сеткой, а иногда и перед ней, двигаются обитатели лагерей двух воюющих между собой фашистских государств, глядящихся друг в друга как в зеркало.
Эту идею Гроссмана Додин наглядно воплощает в зеркальных построениях лагерников в похожих балахонах, их перекличке и маршировке под шубертовскую «Серенаду» («Песнь моя летит с мольбою…»), исполняемую попеременно то на немецком, то на русском — то в фашистском, то в советском лагере.
Признаюсь, мне эта мысль Гроссмана казалась долгое время дикой. Советский Союз, спасший евреев во время войны, не мог для меня быть тождественным фашистскому Рейху, вознамерившемуся «окончательно решить еврейский вопрос». Но вот весь день вчера перечитывала «Жизнь и судьбу» — и наткнулась на такую фразу: «Логика развития привела к тому, что народная война, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны… дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма». И еще (в кабинете Сталина решается судьба советских евреев), «над которыми в 10-ую годовщину народной сталинградской победы Сталин поднял вырвавшийся из рук Гитлера меч уничтожения».
Еще раз прочитала в интернете материалы о готовящейся в начале 1950-х годов депортации евреев в Восточную Сибирь, на Дальний Восток и Крайний Север.
Еще раз порадовалась, что 10 человек из числа известных на всю страну евреев не подписали «Письмо о депортации», среди них Исаак Дунаевский, Вениамин Каверин, Илья Эренбург…
Акция не состоялась из-за смерти Сталина 5 марта 1953 года.
Гроссман письмо подписал, правда, считается, что перед ним лежал предварительный вариант, где говорилось о «наказании», а не о «депортации». Но подписал.
Не потому ли так страшно читать и смотреть сцены из «Жизни и судьбы», где Штрум, взятый в кольцо партийными коллегами, подписывает Письмо английским ученым, утверждающее, что в Советском Союзе нет репрессий и репрессированных. Как тяжело переживает он свое падение: «Ради чего совершил он страшный грех? Все ничтожно по сравнению с правдой, чистотой маленького человека… А если в страшное время придет безвыходный час, человек не должен бояться смерти, не должен бояться, если хочет остаться человеком». Эти слова я нашла в книге. К сожалению, в спектакле этих «угрызений» героя нет.
Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман был похоронен писательской организацией по 5-му, предпоследнему, разряду, как и его друг Андрей Платонов.
Он верил, что книга его «осуществит себя» уже без него. Это случилось. Его великий роман — и он вместе с ним — живет и будет жить вечно, по завету провидящего материнского сердца.
Ночной кораблик негасимый: поэт Евгений Рейн
Плывет в тоске необъяснимойСреди кирпичного надсадаНочной кораблик негасимыйИз Александровского сада.
(Рождественский романс. Иосиф Бродский — Евгению Рейну)
17.01.16
29 декабря 2015 года поэту Евгению Рейну исполнилось 80 лет. В честь юбиляра была проведена встреча в телевизионной концертной студии, показанная на канале КУЛЬТУРА.
Евгений Рейн
Свою «Линию жизни» Евгений Борисович начал вполне обычно — родился в Ленинграде в 1935 году, мама — преподаватель немецкого, отец архитектор, погиб на войне в 1944 году.
И дальше поэт говорил о себе столь же просто и внятно, не рядясь в поэтические одежды и не прячась от публики. Но что-то выдавало, что рассказ ведет человек далеко не простой, не обыкновенный. Возможно, играл свою роль гулкий, бьющий в уши голос, да еще, если случалось перехватывать, — его взгляд, настороженный и словно затаенный, запрятанный под кустистыми бровями. Гулкость речи перерастала при чтении стихов в набатный звон. Отвлечься от этих стихов было невозможно. Но и отвлекаться не хотелось.
В этот вечер читались лучшие стихи, и было ясно, что перед нами не просто «друг и учитель Бродского», но и сам по себе большой поэт. Возьмем хотя бы его недавнее стихотворение, посвященное Георгию Адамовичу. Так сказать о поэзии может лишь тот, кто причастен ее тайнам.
Так выпьем за поэзию: Она — нечаянный и незаконный отблеск, еще полуоткрытая страна, внезапного распада одинокость. Я знал таких, немногих, перечесть — хватает пальцев на руках. Однако поэзия — письмо, шифровка, весть от скрытого за тучей зодиака…
Уже после передачи мне пришло в голову, что у Евгения Рейна на редкость литературное имя. Ну, понятно, что Евгений, облюбованный Пушкиным для двух своих героев, стал для русских именем литературным. Но вспомним, что в пушкинском романе Евгения звали Онегин, а его друга Ленский. В той и другой фамилии явно просвечивала озерно-речная топонимика. Этот момент не пропустил Лермонтов, продолживший традицию и назвавший своего героя Печориным. Белинский каламбурил, что Печорин не дальше от Онегина, чем река Печора от
