Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

Он никому и ничем не считал себя обязанным. Клялся нужным людям в вечной преданности и при первом удобном случае предавал их, чтобы захватить еще больше власти. Слово «бестуж» на языке XVII — начала XVIII в. значило «бесстыжий», «бессовестный» человек. В этом смысле фамилия канцлера оказалась говорящей. Первым пал Шетарди. Потом наступила очередь Лестока. Его дело Алексей Петрович хотел во что бы то ни стало связать с малым двором. Осенью 1748 г. Петр и Екатерина снова попали в крайне опасное положение. Связанные по рукам и ногам, супруги должны были с трепетом взирать на развитие событий и уповать, что арестованный Лесток не оговорит их под пыткой.

Лейб-медик, конечно, не был невинной овечкой. Свое влияние на мнительную государыню он употреблял для того, чтобы склонить ее в пользу Франции и Пруссии, получая от обеих держав крупные денежные пенсионы. Такая политика прямо противоречила планам канцлера, и старинного друга императрицы следовало убрать.

Однако лейб-медик был не просто важной фигурой при дворе, его считали одним из самых близких к Елизавете людей. Он пользовался, например, правом без доклада входить в ее апартаменты. Недаром Мардефельд писал об этом «министре без портфеля»: «Ни для кого не секрет, что обязана ему императрица короной, однако же фавор его не столько сей услугой, сколько медицинскими его познаниями укрепляется; государыня в убеждении пребывает, что умрет, ежели при себе его иметь не будет. Он был наперсником всех ее тайн без исключения и от многих горестей ее избавил, вследствие чего право получил с ее величеством обращаться вольно и свысока, на что жаловалась она неоднократно… Он честолюбив, любит без меры вино, игру и женщин, впрочем, умен, храбр, тверд»[327].

Женщины-то Лестока и погубили, причем, именно в тот момент, когда эскулап решил образумиться. За пару месяцев до ареста лейб-медик женился на молоденькой фрейлине Марии-Авроре Менгден, сестре Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. «Ее Императорское Величество и весь двор присутствовали на свадьбе, — вспоминала Екатерина, — и государыня оказала молодым честь посетить их. Можно было сказать, что они пользуются величайшим фавором, но через месяц или два счастье им изменило»[328].

Возможно, в объятиях Марии-Авроры хирург познал семейные радости, но такой брак был крупным промахом для политика. Он возбудил у Елизаветы Петровны подозрения в связях ее предприимчивого друга со свергнутым Брауншвейгским семейством. Теперь Лесток оказался беззащитен перед кознями канцлера. Бестужев уговорил императрицу установить за лейб-медиком надзор. А где надзор, там и перлюстрация. Перехват и дешифровка дипломатической почты были излюбленными методами Алексея Петровича. Ему удалось вскрыть несколько депеш Финкенштейна и на их основании обвинить лейб-медика в связях с прусским двором. Кроме того, в ход пошли письма самого хирурга. По сведениям Финкенштейна, в них Лесток хотел предупредить великого князя о кознях, которые готовил канцлер. «Все его преступление состояло в неверном выборе слов и тесных связях с молодым двором»[329]. Однако внимательная к мелочам Елизавета была очень щепетильна насчет подбора слов, а близость с великокняжеской четой действительно казалась ей преступлением.

Лестоку приписали заговор с целью свержения императрицы. Бестужев намекал, что переворот готовился в пользу молодого двора[330]. Впрочем, что еще могла подумать Елизавета, читая, например, такие откровения Финкенштейна: «За исключением графа Воронцова и Л’Эстока, не вижу я у Голштинского дома верных сторонников». Или более длинную сентенцию: «Граф Л’Эсток — человек умный и не без тонкости; императрицу знает он лучше, чем все прочие ее подданные, так что недоставало ему только здравомыслия… Публично против канцлера речи ведет с такою свободою, от коей недалеко до бесстыдства. Впрочем, в убеждениях своих тверд и Вашего Величества верный слуга»[331].

Елизавета не могла потерпеть превращения своих верных слуг в слуг прусского короля или сторонников Голштинского дома. Ее отповедь старому другу начиналась словами: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил…»[332] — далее шло перечисление вин Лестока. На допросах лейб-медика спрашивали не только о том, почему он «всегдашнюю компанию у себя водил» с иностранными министрами, которые «государству и государю противны», но и о том, «не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом» императрицу «живота лишить»[333]. Его молодая жена, обвиненная в связях с Брауншвейгским семейством, разделяла с мужем заключение.

Следствие поручили С. Ф. Апраксину и А. И. Шувалову — доверенным лицам канцлера. Можно не сомневаться, что они добывали именно те сведения, которые нужны Бестужеву, а того в первую голову интересовал малый двор. Между тем арест такого вельможи, как граф Лесток, утаить было сложно. Обаятельный, веселый, легкий в общении лейб-медик создавал вокруг себя один из главных центров светской жизни столицы. Его исчезновение казалось не просто заметно — пустое место прямо-таки вопияло о случившемся.

Тем не менее придворные ни о чем не спрашивали и делали вид, будто ничего не произошло. Финкенштейн описал один из праздников, отмеченных уже после ареста хирурга: «Я имел удовольствие видеть там, что такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России… Особы, связанные с несчастным графом Лестоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость»[334]. Среди этих особ, без сомнения, была и великокняжеская чета. Какое бы «горе» Екатерине ни причинила «потеря близкого друга»[335], о чем она признавалась в одной из редакций мемуаров, надлежало делать вид, будто лейб-медик ей посторонний человек. Этого потребовал от нее и сам Лесток.

Накануне ареста он столкнулся с великой княгиней вечером во время карточной игры у императрицы. Екатерина хотела подойти к нему, но хирург остановил ее и сказал вполголоса: «Не подходите ко мне, я в подозрении». Царевна решила, что он шутит, но тот повторил: «Я человек заподозренный». Через день, причесывая госпожу, Тимофей Евреинов сообщил: «Сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отвезены в крепость»[336]. Это был гром среди хмурого неба. Обитателям малого двора следовало затаиться.

Пока разворачивалось дело лейб-медика, прусский посланник спешно паковал чемоданы: понятий о дипломатической неприкосновенности еще не существовало, иностранного министра могли арестовать, подвергнуть допросу с пристрастием и отправить в Сибирь, и это считалось даже менее оскорбительным для его монарха, чем формальная высылка из страны, потому что в первом случае наносился удар по подданному, а во втором — по престижу государя. 22 ноября 1748 г. Фридрих II удовлетворил просьбу Финкенштейна об отставке, и посланник, не задерживаясь, отбыл домой. По одному этому факту можно судить, что дело заварилось нешуточное. Сколько бы прусская сторона ни изображала невинность, страх изобличал ее с головой.