Окно выходит в белые деревья... - Евгений Евтушенко

ЗАВИСТЬ

Завидую я.                   Этого секретане раскрывал я раньше никому.Я знаю, что живет мальчишка где-то,и очень я завидую ему.Завидую тому,                           как он дерется, —я не был так бесхитростен и смел.Завидую тому,                          как он смеется, —я так смеяться в детстве не умел.Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —я был всегда причесанней, целей.Все те места, что пропускал я в книжках,он не пропустит.                             Он и туг сильней.Он будет честен жесткой прямотою,злу не прощая за его добро,и там, где я перо бросал:                                        «Не стоит!» —он скажет:                   «Стоит!» — и возьмет перо.Он если не развяжет,                                    так разрубит,где я не развяжу, не разрублю.Он если уж полюбит,                                  не разлюбит,а я и полюблю,                          да разлюблю.Я скрою зависть.                                   Буду улыбаться.Я притворюсь, как будто я простак:«Кому-то же ведь надо ошибаться,кому-то же ведь надо жить не так».Но сколько б ни внушал себе я это,твердя:                 «Судьба у каждого своя», —мне не забыть, что есть мальчишка где-то,что он добьется большего,                                                 чем я.

СВАДЬБЫ

А. Межирову

О, свадьбы в дни военные!Обманчивый уют,слова неоткровенныео том, что не убьют…Дорогой зимней, снежною,сквозь ветер, бьющий зло,лечу на свадьбу спешнуюв соседнее село.Походочкой расслабленной,с челочкой на лбувхожу,           плясун прославленный,в гудящую избу.Наряженный,                         взволнованный,среди друзей,                              родных,сидит мобилизованныйрастерянный жених.Сидит               с невестой — Верою.А через пару днейшинель наденет серую,на фронт поедет в ней.Землей чужой,                           не местною,с винтовкою пойдет,под пулею немецкою,быть может, упадет.В стакане брага пенная,но пить ее невмочь.Быть может, ночь их первая —последняя их ночь.Глядит он опечаленнои — болью всей душимне через стол отчаянно:«А ну давай, пляши!»Забыли все о выпитом,все смотрят на меня,и вот иду я с вывертом,подковками звеня.То выдам дробь,                             то по полуноски проволоку.Свищу,              в ладоши хлопаю,взлетаю к потолку.Летят по стенам лозунги,что Гитлеру капут,а у невесты                     слезынькигорючие                 текут.Уже я измочаленный,уже едва дышу…«Пляши!..» —                         кричат отчаянно,и я опять пляшу…Ступни как деревянные,когда вернусь домой,но с новой свадьбы                                    пьяныеявляются за мной.Едва отпущен матерью,на свадьбы вновь гляжуи вновь у самой скатертивприсядочку хожу.Невесте горько плачется,стоят в слезах друзья.Мне страшно.                           Мне не пляшется,но не плясать —                                 нельзя.

«Я сибирской породы…»

Я сибирской породы.Ел я хлеб с черемшойи мальчишкой                                паромытянул, как большой.Раздавалась команда.Шел паром по Оке.От стального канатабыли руки в огне.Мускулистый, лобастый,я заклепки клепали глубокой лопатой,где велели,                         копал.На меня не кричали,не плели ерунду,а топор мне вручали,приучали к труду.А уж если ибили за плохие дрова —потому что любилии желали добра.До десятого потагнулся я под кулем.Я косою работал,колуном и кайлом.Не боюсь я обиды,не боюсь я тоски.Мои руки оббитыи сильны, как тиски.Все на свете я смею,усмехаюсь врагу,потому что умею,потому что могу

«Не понимаю, что со мною сталось…»

Не понимаю,                        что со мною сталось?Усталость, может, —                                  может, и усталость.Расстраиваюсь быстро                                             и грустнею,когда краснеть бы нечего —                                                     краснею.А вот со мной недавно было в ГУМе,да, в ГУМе,                      в мерном рокоте                                                и гуле.Там продавщица с завитками хилымируками неумелыми и милымимне шею обернула сантиметром.Я раньше был несклонен к сантиментам,а тут гляжу,                   и сердце болью сжалось,и жалость,                    понимаете вы,                                               жалостьк ее усталым чистеньким рукам,к халатику                     и хилым завиткам.Вот книга…                      Я прочесть ее решаю!Глава —                    ну так,                                 обычная глава,а не могу прочесть ее —                                              мешаютслезами заслоненные глаза.Я все с собой на свете перепутал.Таюсь,              боюсь искусства, как огня.Виденья Малапаги,                                 Пера Понта, —мне кажется,                        все это про меня.А мне бубнят,                           и нету с этим сладу,что я плохой,                     что с жизнью связан слабо.Но если столько связано со мною,я что-то значу, видимо,                                             и стою?А если ничего собой не значу,то отчего же                       мучаюсь и плачу?!

ПРОЛОГ

Я разный —                           я натруженный и праздный.Я целе —                  и нецелесообразный.Я весь несовместимый,                                         неудобный,застенчивый и наглый,                                        злой и добрый.Я так люблю,                       чтоб все перемежалось!И столько всякого во мне перемешалось —от запада                  и до востока,от зависти                    и до восторга!Я знаю — вы мне скажете:                                                «Где цельность?»О, в этом всем огромная есть ценность!Я вам необходим.Я доверху завален,как сеном молодыммашина грузовая.Лечу сквозь голоса,сквозь ветки, свет и щебет,и —           бабочки                              в глаза,и —         сено                  прет                           сквозь щели!Да здравствуют движение и жаркость,и жадность,                      торжествующая жадность!Границы мне мешают…                                          Мне неловконе знать Буэнос-Айреса,                                             Нью-Йорка.Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,со всеми говорить —                                      пускай на ломаном.Мальчишкой,                        на автобусе повисшим,хочу проехать утренним Парижем!Хочу искусства разного,                                                как я!Пусть мне искусство не дает житьяи обступает пусть со всех сторон…Да я и так искусством осажден.Я в самом разном сам собой увиден.Мне близки                  и Есенин,                                    и Уитмен,и Мусоргским охваченная сцена,и девственные линии Гогена.Мне нравится                                 и на коньках кататься,и, черкая пером,                             не спать ночей.Мне нравится                           в лицо врагу смеятьсяи женщину нести через ручей.Вгрызаюсь в книги                                     и дрова таскаю,грущу,            чего-то смутного ищуи алыми морозными кускамиарбуза августовского хрущу.Пою и пью,                    не думая о смерти,раскинув руки,                         падаю в траву,и если я умру                        на белом свете,то я умру от счастья,                                      что живу.

«Какое наступает отрезвленье…»