Евразийство и Россия: современность и перспективы - Внутренний СССР

Некоторые историки (в частности А.Бушков со ссылками на народовольца Н.Морозова) оспаривают саму возможность объединения кочевников даже в одной Монголии, а не то что во всей степной зоне, под властью Чингиз-хана в «кочевое государство» со строгой организацией и выделением профессионального войска из состава общества, мотивируя это тем, что кочевник — не привязан хозяйством к определённому месту, вследствие чего, если на него «наехать» с какими-либо требованиями типа налогов и воинской повинности, влекущей оторванность от семьи, то он уложит во вьюки свою юрту и откочует со своими родственниками и стадами куда-нибудь на свободные просторы степи, где его претенденту во владыки будет «не достать».

Однако такое представление о возможностях реакции какого-либо кочевого рода на «наезд» подразумевает, что степь как этно-экологическая система не заселена до предела. Такое представление выражает точку зрения представителей осёдлых культур, плотность населения в которых, обусловленная хозяйственной отдачей осёдлого уклада жизни, была гораздо выше, нежели плотность населения в степи, обусловленная кочевым скотоводческим хозяйственным укладом. Поэтому это представление большей частью неадекватно тому, что действительно имело место в степи в древности.

Незаселённость того или иного района степи могла быть исторически краткосрочным эпизодом после каких-либо стихийных бедствий, эпидемий, военного опустошения каких-то территорий набегом других кочевников. Вне такого рода исторически непродолжительных периодов степь была предельно плотно заселена, но по меркам не осёдлого образа жизни, тем более не по меркам наших дней. Поэтому реально откочевать от «наезда» мирно можно было только в степные неудобья, а в нормальные (с точки зрения кочевого скотоводства) регионы степи можно было только вторгнуться, неся истребление их населению.

Второе обстоятельство опровергается биографией самого Чингиз-хана, который в раннем детстве после гибели своего отца остался с братьями на попечении матери. Пока Темучин — будущий Чингиз-хан — не вырос, его мать, он сам и братья жили именно под постоянной угрозой «наездов» со стороны других родов и гибели всего своего рода. И эта угроза не была пустыми страхами, поскольку были и нападения представителей других родов, и от них приходилось защищаться силой оружия и защищать свои стада и лошадей. И вряд ли возпоминания Чингиз-хана об этих аспектах его детства были самыми приятными для него, когда он вырос.

Но то же самое можно было сказать и о представителях других родoв, чья численность, богатство и соответственно — военная сила — не позволяли им самим организовывать набеги на соседей с высокой вероятностью успеха: им тоже приходилось жить под угрозой такого рода набегов. Статистические предопределённости в жизни общества таковы, что к такого рода успешным набегам в одиночку могла быть способна только достаточно малая доля наиболее многочисленных и богатых родoв. Для остальных же родoв, составляющих статистическое большинство, именно эта склонность сильных родoв к военным захватам и была одной из главных проблем в их повседневной жизни.

И Темучин стал Чингиз-ханом потому, что смог организовать древнее кочевое общество на решение проблемы защищённости жизни каждого из множества этнически и культурно единых родoв древнего монгольского общества: ему древнее монгольское общество было обязано внутренним миром и становлением «кочевой государственности».

Но если бы Темучин был по складу своей нравственности и психики в целом «громилой», «хапугой», насильником, — собирателем «банды» с целью хапать, унижать людей и держать всю степь и её население в своём кулаке, то он не стал бы Чингиз-ханом. «Громила» — тем более из бедного малочисленного рода — не смог бы инициировать становление организованности жизни общества, т.е. инициировать создание того, что Н.С.Трубецкой назвал «кочевым государством» [18].

Чингиз-хан, проявив целеустремлённую волю, решил проблему социальной защищённости личности и семьи в древнем монгольском обществе: решил её не лично для себя, а для подавляющего большинства монгольского общества, вследствие чего и встретил в нём искреннюю поддержку множества людей, что и открыло возможности к тому, чтобы он состоялся в качестве воителя и основателя громадной империи.

Это — исторический факт, факт не имеющий аналогов ни в последующей истории самой Монголии, ни в жизни других кочевых народов в истории человечества, что приводит некоторых историков к выводу, что Чингиз-хан и его деятельность в том виде, как их описывает господствующая традиция исторической науки, — это миф, а реально — это было нечто локальное, мелкое, но раздутое до вселенских масштабов историками последних нескольких веков.

Чингиз-хан по своей психологии не было «громилой», «хапугой» и насильником, каким он представляется в описании жертв его внешней политики, а основоположники евразийства были по всей видимости первыми из людей европейской (по сути — библейской) культуры, кто смог это не только увидеть и понять, но и заявить об этом прямо и открыто всему остальному обществу.

Об уникальности — в его эпоху — Чингиз-хана как личности, носителя определённого психотипа — Н.С.Трубецкой пишет так:

«Чингисхан был не только великим завоевателем, он был и великим организатором. Как всякий государственный организатор крупного масштаба, он в своей организационной деятельности руководствовался не только узкопрактическими соображениями текущего момента, но и известными высшими принципами и идеями, соединёнными в стройную систему. Как типичный представитель туранской расы он неспособен был сам ясно формулировать эту систему в отвлечённых философских выражениях [19], но тем не менее ясно чувствовал и сознавал эту систему, был весь проникнут ею, и каждое отдельное его действие, каждый его поступок или приказ логически вытекал из этой системы. По отдельным сохранившимся до нас его изречениям и по общему характеру всех его установлений мы можем восстановить его систему и дать ей ту теоретическую формулировку, которую сам Чингисхан не дал и дать не мог.

К своим подданным, начиная с высших вельмож и военачальников и кончая рядовыми воинами, Чингисхан предъявлял известные нравственные требования. Добродетели, которые он больше всего ценил и поощрял, были верность, преданность и стойкость; пороки, которые он больше всего презирал и ненавидел, были измена, предательство и трусость. Эти добродетели и пороки были для Чингисхана признаками, по которым он делил всех людей на две категории. Для одного типа людей их материальное благополучие и безопасность выше их личного достоинства и чести, поэтому они способны на трусость и измену. Когда такой человек подчиняется своему начальнику или господину, то делает это только потому, что сознаёт в этом начальнике известную силу и мощь, способную лишить его благополучия или даже жизни, и трепещет перед этой силой. За своим господином он ничего не видит; он подчинён только лично этому господину в порядке страха, т.е., в сущности, подчинён не господину, а своему страху. Изменяя своему господину или предавая его, такой человек думает тем самым освободиться от того единственного человека, который над ним властвует; но делая это всегда из страха или из материального расчёта, он тем самым остаётся рабом своего страха, своей привязанности к жизни и к материальному благополучию и даже утверждается в рабстве. Такие люди — натуры низменные, подлые, по существу рабские; Чингисхан презирал их и беспощадно уничтожал. На своём завоевательском пути Чингисхану пришлось свергнуть и низложить немало царей, князей и правителей. Почти всегда среди приближённых и вельмож таких правителей находились изменники и предатели, которые своим предательством способствовали победе и успеху Чингисхана. Но никого из этих предателей Чингисхан за их услугу не вознаградил: наоборот, после каждой победы над каким-нибудь царём или правителем великий завоеватель отдавал распоряжение казнить всех тех вельмож и приближённых, которые предали своего господина. Их предательство было признаком их рабской психологии, а людям с такой психологией в царстве Чингисхана места не было. И наоборот, после завоевания каждого нового царства или княжества Чингисхан осыпал наградами и приближал к себе всех тех, которые оставались верными бывшему правителю этой завоёванной страны до самого конца, верными даже тогда, когда их верность была для них явно невыгодна и опасна. Ибо своей верностью и стойкостью такие люди доказали свою принадлежность к тому психологическому типу, на котором Чингисхан и хотел строить свою государственную систему. Люди такого ценимого Чингисханом психологического типа ставят свою честь и достоинство выше своей безопасности и материального благополучия. Они боятся не человека, могущего отнять у них жизнь или материальные блага, а боятся лишь совершить поступок, который может обесчестить их или умалить их достоинство, притом умалить их достоинство не в глазах других людей (ибо людских насмешек и осуждений они не боятся, как вообще не боятся людей), а в своих собственных глазах. В сознании их всегда живёт особый кодекс, устав допустимых и недопустимых для честного и уважающего себя человека поступков; этим уставом они и дорожат более всего, относясь к нему религиозно, как к божественно установленному, и нарушение его допустить не могут, ибо при нарушении его стали бы презирать себя, что для них страшнее смерти. Уважая самих себя, они уважают и других, хранящих тот же внутренний устав, особенно тех, кто свою стойкую преданность этому уставу уже показал на деле. Преклоняясь перед велениями своего внутреннего нравственного закона и сознавая уклонение от этого закона как потерю своего лица и своего человеческого достоинства, они непременно и религиозны, ибо воспринимают мир как миропорядок, в котором всё имеет свое определённое, божественной волей установленное место, связанное с долгом, с обязанностью. Когда человек такого психологического типа повинуется своему непосредственному начальнику, он повинуется не ему лично, а ему как части известной божественно установленной иерархической лестницы; в лице своего непосредственного начальника он повинуется ставленнику более высоко стоящего начальника, являющегося в свою очередь ставленником ещё более высокого начальника и т.д., вплоть до верховного земного повелителя, который, однако, мыслится тоже как ставленник, но ставленник не человека, а Бога. Таким образом, человек рассматриваемого типа всё время сознаёт себя как часть известной иерархической системы и подчинён в конечном счёте не человеку, а Богу. Измена и предательство для него психологически невозможны, ибо, изменив своему непосредственному начальнику, он тем самым ещё не освобождается от суда начальников, более высоко стоящих, и, даже изменивши всем земным начальникам, всё-таки не уходит из-под власти суда Божьего, из-под власти божественного закона, живо пребывающего в его сознании. Это сознание невозможности выхода из-под власти сверхчеловеческого, божественного закона, сознание своей естественной и неупразднимой подзаконности сообщает ему стойкость и спокойствие фатализма. Чингисхан сам принадлежал именно к этому типу людей. Даже после того, как он победил всех и вся и сделался неограниченным властелином самого громадного из когда-либо существовавших на земле государств, он продолжал постоянно живо ощущать и сознавать свою полную подчинённость высшей воле и смотреть на себя как на орудие в руках Божиих.