Повстанчик - Агния Сенч

Лег Ларька спать на одной из стоянок в деревне, хочется заснуть, а Колчак тут и есть. Высокий такой, щурит, смеясь, глаз, а сам так хитро Ларьке:

— Ларион Веткин, Ты что же из моего полка ушел? Значит, ты не признаешь моей власти?

А Ларька в ответ: —Нет, видно, не признаю.

— А зачем же, в таком случае, ягоды я у тебя покупал. Помнишь на станции?

— Помню. Только я за советы иду, а тебя не знаю.

— А зачем же ты пониток, чирки да котелок у нас оставил? Стало быть в задаток. Поэтому мы тебя в свои ряды записали, наш ты теперь.

— Советский я, а не ваш. Не хочу к вам, — крикнул Ларька. Колчак же все подмигивает да за руку его крепко держит, а он рвется изо всех сил.

— А зачем ты Антоху Чебакова с ребятами сманил к партизанам? Вот я тебя!

Колчак все растет и растет, а Ларьку не выпускает; и жарко от него Ларьке, как от печки.

— Ребята! Да выручайте же меня! — кричал Ларька. — Бейте Колчака! Вас много, а я один. Бейте же! Он меня спалит, жарко мне от него… а-а-а. О-ох.

— Ларенька! Голубчик мой. Чего ты турусишь-то? Никакого тут Колчака нету. Спи пожалуйста.

Гурьян приложил ко лбу сына мокрый платок. Лицо его было темнее тучи.

Неужели и этот сын ханет. Кабы знатье, не брать бы его с собой… Да опять, подумаешь, и оставить в те поры его было жутко. Парень горячий, мог бы от беляков да от их прихвостней пострадать. И что с ним такое? По всему видно, что тиф. Эх!.. Не мог добиться до города, до встречи с красными войсками.

А Ларька одно свое бредит да сражается с невидимым врагом. Кричит, вскакивает, горит, как пламя. Старый Конев, сменяя Гурьяна, дежурит над ним, как над сыном. Да и все повстанцы то и дело справлялись о здоровье своего «повстанчика», выражая сожаление.

Часть вторая

Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице — большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.

Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.

— Тетенька! — хрипит Ларька — скажи ты мне, где это я?

— В больнице, Веткин, в больнице.

— А разве ты меня знаешь? — спросил он.

— Как же! Такого героя, да не знать, — улыбнулась сестра.

— А че у меня болело?

— Два тифа ты вынес подряд: сыпной и возвратный. Только такой деревенский крепыш и мог оказию этакую вынести.

— А… наши где?

— Ваши беляков в тайгу погнали.

— Без меня-то?! — крикнул вдруг Ларька и, как маленький, заплакал. Болезнь его так ослабила, что слезам удержу сделать не мог парнишка.

Больные кругом засмеялись.

— Вот воин, так воин!

В это время на одной из коек кто-то зашевелился и приподнялся. На Ларьку смотрело чье-то немолодое бритое лицо и ласково улыбалось.

— Ты не шибко огорчайся, Ларюшка, — заговорил вдруг бритый. — Самое главное мы с тобой откачали, а што за беляками по тайге гнаться, — так это дело не хитрое, это теперь и дурак сможет. Как ты думаешь?

Смотрит Ларька на бритого в белом и не поймет никак, кто он такой.

— Да ты никак меня не узнаешь? — смеется бритый. — И не диво. Сняли с меня овчину-то… Я Авдоким Конев из Верзиловки.

— Коне-ев! — обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.

— Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, — сказала она.

— Ты как попал сюда, дядя Авдоша?

— А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.

— Взяли город? — зарделся Ларька.

— У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.

— Ты прохвораешься, так домой поедешь?

— Не поеду я домой.

— Пошто?

— А нету там у меня никого.

— Как нету?! — испугался Ларька.

— А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… — голос Конева дрогнул.

Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.

— Дядя Авдоша! — сказал он, наконец еле дыша. — А моя мать жива?

— Жива, сынок, жива, — заторопился Конев, — это я хорошо знаю.

Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.

Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.

Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.

— Ну, не один наш Яша убит, — утешал ее Ларька, — мне и самому его жалко, но че поделашь?

Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:

— Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.

И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».

— Тятя! — робко спросил «повстанчик», — это что такое «коммуна»?

— Помнишь, сынок, как все мы, повстанцы, в партизанщину дорожили друг другом, делясь последним сухарем?

Неуж не помню? Некогда забыть.

— Знаешь, сколь мы потеряли крови в эту бойню?

— Как не знать.

— Так вот, сынок, не напрасно же это все было. Срослись мы все теснехонько за это время. Хоть ты что, а не могу я теперь расстаться хотя бы с Леоном, с Васюткой Набоковым, либо с Коневым. Как это так? За одно скреблись и вдруг — тот в свой дворишко, этот — в свой. Всяк по себе. Хозяйствишко у нас попадало за это время. Скажем, у Конева, либо у Набокова лошадь пала. У меня сердце за него болит, а что я ему пособлю? Я сам худосокий стал. Вот, сынонька, и решили мы все, боевые орлики, сходиться, словно бы братья, в одну кучу.

Ларька, высоко подпрыгнув, захлопал в ладоши. Лучшего он и не желал.

— Тятя! А ты большевик? — строго спросил он.

Мужики захохотали:

— Вот парень, так парень!

Гурьян медленно вынул из бокового кармана какую-то книжечку и, улыбаясь, щелкнул ею по носу Ларьку.

Смотрел-смотрел Ларька в книжечку и зачитался до того, что Гурьян Васильевич Веткин состоит членом партии большевиков с 1919 года. Ларька гордо выпятил грудь и победоносно оглядел присутствующих, точно членом партии был он сам.

Скоро приехал и Пахомыч.

— Ну, Ларенька, давай теперь коммуну строить! С беляшами покончили, — сказал он при первой же встрече.

— Рад душой! — козырнул Ларька. — Ежели тятя коммуну не сделает, спокою ему не дам.

Мужики снова расхохотались.

— «Сделаю, сделаю», сынок, — отвечает Гурьян, любуясь на поздоровевшее личико Ларьки, на блестящие карие глаза.

— Вот подожди, Ларек достану свою семью, авось подружитесь.

— Леон Карнеевич! Что же ты мне ни разику не говорил, какая у тебя семья, — укоризненно спохватился Ларька.

— А вот приедут — увидишь, — загадочно улыбнулся Пахомыч.

— Твои тоже не сдадут? — сказал Гурьян.

— Да, я в них верю, как в себя, ответил Пахомыч.

Великий праздник на душе у Ларьки. Скоро переезд на коммунарский участок. Сорок семей вошло в коммуну, но главным ядром были «пахомычевы люди»: Гурьян Веткин, два Набоковых, Конев, Кузьма Грохалев и Антон Чебаков. Все испытанные, верные советской власти повстанцы. Сам Пахомыч всем делом орудовал. Перво-наперво заявил он коммунарам — Вот что, ребятушки! пока мы снастимся да гнездимся, дети наши пусть вместе живут да свыкаются.

— Обиды не будет? — опасались матери.

— Сделаем так, что не будет, только дайте всех их в мое распоряжение.

Собрал Пахомыч всех детей в одном доме, что под школу был должен пойти, и давай их учить по-новому жить.

В то время, как коммунары работали, не покладая рук, готовясь к посеву и перевозя на участок постройки, маленькая детская коммуна тоже кипела, как муравейник. Незажившая рана мешала Пахомычу тяжелую работу нести, а с ребятишками он самый тот был.

— Чудной, да че он там с оравой будет делать? Замается. — Судили женщины. — Посадил их в клетку, им базгать надо по улке, разе их удержишь?

Пришел как-то Гурьян в маленькую коммуну и ахнул.

— Пахомыч! — закричал он — He то ты чудесник, не то кто…

— Как чудесник?

— Ребята-то это чьи тут? — притворяется Гурьян.

— Наши, коммунарские.

— Нет, — ты глянь, ведь, это — настоящая коммуна! Они, брат, нас опередили.

Как муравьи, копошились ребятишки во всех углах и в доме и во дворе. Девочки шили, вязали, ухаживали за младшими детьми, готовили обед, а «маленькие мужчины» справляли «мужскую» работу. Ограда была чиста, как ток, а вдоль забора стояло много метел, так много, что Гурьян и подошедшие к той поре другие коммунары невольно расхохотались.