Голодомор - Мирон Долот

Все мы понимали абсурдность такого обещания, но никто не осмелился критиковать текст телеграммы. Она была негласно одобрена.

Председатель собрания вспомнил о своих обязанностях. На этот раз он постарался изобразить на своём лице улыбку.

"Хорошо, поскольку нет возражавших, мы пообещали выполнить коллективизацию на все сто процентов к Первому маю, – произнёс он небрежно. – Думаю, не будем больше терять времени, так?".

Он размахивал пером и листками бумаги над своей головой: "Ну, подходите и записывайтесь, а?".

Мы все оставались на своих местах.

"Давайте же! Уже поздно, – призывал он нас. – Быстрее подпишите, быстрее уйдёте домой".

По-прежнему никто не двигался. Все сидели в полном молчании.

Председатель собрания, теряя терпение и нервничая, что-то прошептал на ухо агитатору. Тот резко поднялся с места и напомнил нам, словно мы были детьми, что нехорошо нарушать обещание, в особенности данное товарищу Сталину. Но и это увещевание не тронуло нас. Мы продолжали молчать. Всё это раздражало представителей власти, особенно председателя собрания. Как только пропагандист замолчал, председатель выбежал из-за стола, схватил первого, сидящего перед ним крестьянина и сильно встряхнул его.

"Ты…ты, враг народа! – закричал он, захлёбываясь в собственной ярости. – Чего ты ждёшь? Может быть, Петлюры?". Петлюра был вождём украинского народа в борьбе за независимость десять лет назад. Всех его последователей расстреляли, и теперь назвать человека "Петлюрой" означало смерть. Но крестьянин оставался спокойным.

"Не суетись, – произнёс он сдержанно. – В телеграмме сказано, что мы должны вступить в колхоз к Первому мая, так? А сейчас только февраль. Зачем торопиться?".

Казалось, это полностью обезоружило председателя. Ни он, никто из нас не ожидали такого оборота дела.

Вероятно, каждый крестьянин задумался, как избежать того, что было сказано в телеграмме. И вот, пожалуйста, решение найдено. У нас ещё есть время!

Председатель собрания пребывал в нерешительности секунду-другую, затем убрал свою руку с плеча крестьянина и отошёл к столу. Здесь он посовещался с агитатором. Мы все наблюдали, как они переговаривались между собой, и агитатор вытащил из кармана листок бумаги и что-то перечеркнул в нём. Стало ясно, что они готовили теперь другой хитрый ход.

"Перед тем, как закрыть наше собрание, – начал агитатор. – Нам следует принять постановление". Затем он стал читать бумагу, которую держал в руках. Постановление по содержанию совпадало с текстом телеграммы, но только с одной разницей: слово "май" заменилось на слово "немедленно".

"Те, кто против, прошу поднять руки", – объявил председатель.

Представители власти знали, что немногие проголосуют за это. С другой стороны, они были уверены, что никто не осмелиться высказаться против. Как и ожидалось, не поднялось ни одной руки.

После чего председательствующий заявил, что постановление одобрено всеми членами Первой Сотни. Он тут же опять поднял перо и бумагу.

"Кто следующий?", – спросил он, отодвигая перо и лист бумаги к другому краю стола.

Молчание. Крестьяне, не шевелясь, смотрели перед собой.

Председательствующий, барабаня по столу, выглядел беспомощным. Два милиционера встали между проходами, загораживая собой выход из помещения.

Тишина была нарушена "товарищем профессором". Он поднялся с места и оглядел собравшихся.

"Что это значит? – прошипел он. – Молчаливый бунт?". И, намеренно выдержав паузу, он сообщил нам, что Коммунистическая партия дала нам возможность добровольно вступить в колхоз, но мы, несознательные крестьяне, упустили этот шанс и тем самым открыто выступили против политики партии. Поэтому теперь мы обязаны записаться в колхоз! Если мы этого не сделаем, то нас можно будет считать врагами народа, и нас следует ликвидировать как класс. Закончив свою речь, он сел на место.

Слова "добровольно" и "должны" не поймали нас в ловушку. Хотя мы поняли, что он имел в виду. Тем не менее, никто не ответил на угрозы.

Они оба, агитатор и председательствующий, выглядели обессиленными и молча смотрели на нас. Мы тоже молчали.

Всё это не могло продолжаться долго. Что-то назревало в этом маленьком помещении, набитом людьми. Один мужчина попросил разрешение выйти. Председательствующий отказал ему в этом, сказав, что он не имеет права покинуть собрание, пока не вступит в колхоз. И никто не выйдет отсюда, кроме тех, кто уже записался в колхоз.

Агитатор что-то прошептал на ухо председателю, а затем объявил: "Все товарищи, записавшиеся в члены колхоза, должны расходиться по домам!".

Мы заметили, что он сказал "должны идти", а не "могут идти". Все эти люди, кроме агитатора и председателя собрания, начали покидать помещение. Некоторые из них делали это нерешительно, потому что не хотели быть обособленными от всех нас.

Мужчина, спросивший разрешение выйти, всё ещё стоял как школьник перед учителем. "Но мне нужно выйти!" – настаивал он. Было очевидно, что ему невмоготу надо по нужде.

"Выведите его наружу, а потом – немедленно назад!" – приказал председательствующий двум милиционерам.

Мужчина вышел из помещения в сопровождении под конвоем, словно заключённый, оставляя нас в смущении от мысли, что ему придётся справлять нужду под зорким оком членов партии. Теперь нас занимал вопрос, как председательствующий справится с этой проблемой в присутствии только одного милиционера.

"Никто не уходит! – закричал он. – Вот так!". Некоторые смельчаки пытались настоять на своём праве исправить нужду без официального вмешательства. На это председатель заклеймил их "врагами народа" и обвинил в попытке сорвать собрание.

Покончив с "туалетным бунтом", председательствующий и агитатор снова начали совещаться между собой.

"Кто за Советский режим и коллективизацию, поднимите руки", – скомандовал председатель.

Крестьяне колебались.

"Вы что, против Советской власти? – зашипел агитатор. – Вы осмеливаетесь, открыто бунтовать?".

Затем он повторил вопрос и изменил приказ: те, кто за Советскую власть, пусть отойдут направо, а кто против – налево.

Какой-то момент никто не сдвинулся с места. Затем медленно, один за другим, люди стали подниматься с мест и направляться налево.

Агитатор взял карандаш и начал составлять список тех, кто ещё оставался на своих местах, громко спрашивая их фамилии. Это сыграло свою роль. Вскоре все продвинулись на левую половину. В такой маленькой комнате было невозможно собраться всем одновременно в левом углу, поэтому агитатор приказал всем вернуться на места.

Председательствующий, размахивая пером и бумагой, прокричал: "Ну, давайте же закончим с этим. Кто первый?".

Никто не шелохнулся. Председатель смотрел на нас сердито, а агитатор – безжалостно. Затем голос откуда-то сзади заполнил вакуум.

Это был старик лет семидесяти.

"Зачем такая спешка, господа-товарищи?" – прокричал он. Все повернули головы в его сторону, ожидая спасения. Председатель приказал ему выступить вперёд.

"Зачем торопиться, господа-товарищи?" – опять повторил старик, останавливаясь у стола президиума.

"Я тебе не господин, – прервал его агитатор. – Я товарищ".

Казалось, старика это озадачило.

"Как так? Я тебя никогда в жизни не видел. Какой же ты мне товарищ?".

Для нас было не важно, насмехался ли старик над агитатором или нет. Нас мучил вопрос, который он поднял: почему представители власти стремятся за один вечер разрушить вес уклад нашей крестьянской многовековой жизни?

Председательствующий и агитатор ответили старику на партийном жаргоне, используя готовые штампы. Он сказали, что мы должны немедленно поддержать коллективизацию, потому что от нас этого требует партия.

Уже наступила полночь, и мы все устали, особенно моя мама.

Вероятно сознавая бесполезность продолжения собрания, представители власти разрешили нам разойтись по домам, но только после того, как председатель приказал всем явиться на собрание, назначенном на следующий день.

Так насаждалось наше новое руководство.

По-прежнему многое оставалось неясным в вопросе коллективизации.

Вероятно, колхозы могут оказаться новой формой крепостного права.

Единственное, что мы чётко осознали – это неизбежность лишиться своей земли, что было равносильно жизни для нас.

Только десять лет отделяли нас от Революции и Гражданской войны.

Многие жители нашего села испытали их тяготы на себе: кто-то потерял родственников или родителей, кто-то вернулся в родные края с войны калеками. Но мы, наконец-то, получили землю! Мы спрашивали сами себя: неужели партия действительно хочет, чтобы мы бросили землю, вступили в колхоз и работали бы как городской пролетариат. Разве

Революция не была произведена для нас, для крестьян? Возможно ли, что партия хочет вернуться к большим помещичьим хозяйствам? У нас оставалась единственная надежда: ведь пропагандист объявил, что вступление в колхоз – дело добровольное. Мы были счастливы, жить и трудиться в своих небольших хозяйствах, и ничего не желали сверх того, только чтобы нас оставили в покое. Мы бы не присоединились к коллективизации ни за какие сокровища мира.