Каким его запомнили - Олег Тарутин

— Да прыгай уж, хорошо хоть раз выжался, — снисходительно сказал Валька.

Но Мишка не спрыгивал, упрямый был парнишка. Геннадий Павлович смотрел на него с одобрением.

— Давай, Михаил, на форсаже! — сказал он непонятно. — Ну!

И вдруг, перестав извиваться и дергаться, Мишка согнул руки в локтях и по всем правилам приподнялся над перекладиной. И не до подбородка приподнялся, а до груди.

— Два! — улыбнувшись, сказал Геннадий Павлович.

— Три! — хором крикнула компания пару секунд спустя. А Мишкина белобрысая голова уже торчала над перекладиной.

— Четыре!

— Стоп! — скомандовал Соловцев в тот момент, когда Мишка находился в нижней стадии жима, вися на вытянутых руках. — Норма!

Мишка, расцепив пальцы, бухнулся на землю, но тут же вскочил, счастливый и ошалевший.

— Четыре раза, — подытожил Геннадий Павлович. — Почетное третье место. Вот он, форсаж-то.

— А я и не устал нисколько! — похвастался Мишка. — Ни капли!

— Не хвастай, брат, — остановил его Геннадий Павлович. — Я зато устал. Ну, силачи, будьте здоровы! — И, помахав ребятам рукой, он направился к парадной.

— Дядя Гена, а правду Мишка говорит, что вы летчиком были? — крикнул кто-то ему вслед.

— Правда, — полуобернувшись, подтвердил Геннадий Павлович.

— А куртка у вас летчицкая, да?

— Самая что ни на есть летчицкая, — ответил Соловцев из дверей.

"Ну вот и все на сегодня, — думал он, поднимаясь по лестнице, — хватит. Вот лягу сейчас — и до утра. Весь день — сплошная подноска. Этак я, пожалуй, и курсантом не уставал на кроссах". Геннадий Павлович остановился на лестничной площадке третьего этажа, перевел дух, глянул вверх и покачал головой. Что ж это, Геночка, — пятый этаж и с перекуром? Ай-ай-ай, куда ж это, брат, годится?

Был он мужчиной не очень рослым, сухощавым и подтянутым. Несмотря на то, что коротко стриженные темные его волосы заметно отдавали в седину, особенно по вискам и затылку, загорелое впалощекое лицо Геннадия Павловича, слегка лишь тронутое морщинами, серые глаза с живым и веселым прищуром, его ладная спортивная фигура — все это создавало впечатление если не молодости, то здоровой моложавости. И кожаная, чуть потертая куртка с молниями, и свитер, и не очень строгие брюки казались на нем самой что ни на есть естественной одеждой. Тридцать пять, никак не больше, дали бы ему на вид.

А между тем было Соловцеву полных сорок три года и был он на сегодняшний день полноправным военным пенсионером, майором в отставке, отслужившим положенное в авиации на Севере, где-то много выше Полярного круга.

Если уж авиация, — стало быть, отличные нервы, воля, сообразительность, мгновенная реакция, смелость. Авиация — значит, превосходное здоровье, выносливость, привычка к перегрузкам, да каким еще! Одно слово — летчик.

Всеми этими завидными качествами с избытком обладал когда-то и Геннадий Павлович, не последний в полку летчик. И в округе — не последний. Все это было у него до того аварийного полета, до того неудачного катапультирования. Чудом он остался жив, чудом.

После госпиталя, где пролежал он больше двух месяцев, Геннадий Павлович демобилизовался и распростился с Заполярьем — не без сомнений и душевной борьбы, ибо отдал Северу много лет жизни и даже был здесь женат.

С женитьбой Геннадию Павловичу не повезло, брак его длился чуть более двух лет, хотя и были они с женой людьми достаточно зрелыми и женились по обоюдной любви.

Тамара, бывшая его супруга, филолог по образованию и медсестра по жизненным обстоятельствам, женщина десятью годами моложе Соловцева, была человеком неплохим, но своеобразным. Тягостно своеобразным — так будет вернее. Своеобразие Тамарино и, как скоро понял Геннадий Павлович, ее беда заключались в неистребимой потребности шокировать окружающих исключительно странным способом — возводя на себя скандальную напраслину. С тем большей неуемностью, чем менее подходящей была обстановка.

Влюбившись до слез в Геннадия Павловича (сама она потом ему в этом признавалась), Тамара во всеуслышанье заявила, что, пожалуй, охмурит из финансовых соображений этого майора, поскольку старикашек-академиков в здешних краях не водится, а приданое у них одинаковое.

После свадьбы, тихая и нежная наедине с мужем, она могла при гостях заявить, что семейная их жизнь — временный альянс залетной филологини и душки-военного, волею обстоятельств в совершенстве владеющего английским. Поболтаем, мол, годок-другой, до ее возврата в Питер, а там — на кой ей черт такой Геночка в мундире!

Геннадий Павлович похохатывал в ответ на эти речи, а знакомые впадали в шок.

А как, например, пугала она местных дам громкими рассуждениями о смехотворной старомодности супружеской верности в эпоху сексуальной революции и атомного психоза, говоря, что не согласиться с этим могут только ханжи и кулемы с летаргическим, вечномерзлотным темпераментом. Какой порождала она всеобщий возмущенный ропот! Ропот и страх за мужей-от лейтенантов до полковников, тем более что заглядывались на нее местные мужчины, открывши рты.

А ведь никто не нужен был Тамаре, кроме ее Соловцева, и посреди своих революционных деклараций о свободе совести супругов она вдруг бледнела и жалко улыбалась, видя, как Геннадий Павлович перешучивается с кем-нибудь "из этих клуш". Наедине же она серьезно предупреждала мужа-, что за такие шуточки когда-нибудь отравит его.

Такой уж это был нелепый и несчастный характер.

Геннадий Павлович понимал жену и терпел, любя. Но вскоре Соловцеву, с его ровным и веселым нравом, житья не стало от всеобщего сочувствия к нему и всеобщего осуждения его жены: "этой женщины", "этой особы", "этой куклы из зарубежного кинофильма". И женсовет не молчал, и начальство. А ведь Соловцев не просто жил там, он там служил…

Супруги расстались с тяжким сердцем, по обоюдному согласию, без официального развода — Тамара уехала в Ленинград, где ей твердо пообещали долгожданное место по специальности.

Геннадий Павлович вначале очень тосковал, думая о жене, жалел себя, а того больше ее жалел, потом постепенно привык к случившемуся — что ж поделаешь, коли так вышло… От души желал он Тамаре удачи и счастья в новой ее жизни, хотя не очень-то верил в это, и зла на нее, конечно же, не держал…

У них даже установилась переписка — дружеская и шутливая, и за иронией оба скрывали грусть о несостоявшемся счастье.

Узнав об аварии и предстоящей демобилизации (Геннадий Павлович написал ей из госпиталя), Тамара взволновалась и настойчиво стала звать Соловцева к себе в Ленинград, прописаться на ее с матерью жилплощади. Самой ей вскоре предстояла длительная загранкомандировка, так что бывший супруг может не волноваться за свою нравственную чистоту. Пусть едет, пусть пропишется. Главное — зацепиться. Мать не против. К тому же мать постоянно живет то у сына, то на даче — куда ж мне одной две комнаты? Приезжай, придумаем что-нибудь. Не чужие мы в конце-то концов? Все-таки две полярные ночи вдвоем скоротали. Да если хочешь знать… Ладно. Приезжай, Генка, а?