Какая музыка была! - Александр Межиров

На полях перевода

Кура, оглохшая от звона, —Вокруг нее темным-темно.Над городом ГалактионаЛуны бутылочное дно.

И вновь из голубого дымаВстает поэзия, —ОнаВовеки непереводима —Родному языку верна.

Грузинский танец с мечами

Сохрани меня, танец,На веки вековОт оков,От заученных слов!

Проведи меня, танец,По светлой стране,По весенней струне!

Чтоб звучала струна,Чтоб крепчала весна.

Подыми меня, танец,Над горным хребтом.А потомОпусти,Не обрежьУ студеной рекиО зеленые травы-клинки.

Расколи о колено грохочущий бубен!В эту ночь мы о небе, о звездах забудем, —Мы запомним лишь землю,Которую всеВ эту ночьУвидалиВ особойКрасе.

Эту землю,Которой проходит легкоНа носкахПод неистовый гикИлико…

Он идет, и в пыли запевают мечиВозле самой                   заломленной                                      каракульчи.

За оградой на привязи кони храпят,Чистой пеной кропят удила.И железные цепи, как кости, скрипятНа зубах у овчарок.И мгла.

То ли топотПриглу́шенных пыльюПодков,То ли бубенПространство дробит…Окружи меня, танец, на веки веков!Подари мне свой праздничный быт!

«Над Курою город старый…»

Над Курою город старый,Первый лист упал с чинары —Это листопад опять.Первый лист упал со звоном,Был когда-то он зеленымИ не думал опадать.

Порываюсь рвать со старым,Отдаю тебя задаром,С глаз долой, из сердца вон.В день прощанья, в час разлукиСлышу горестные звуки —Перезвяк и перезвон.

Перезвон и перезвякЛистьев золотых и медныхНа все более заметныхПроступающих ветвях.

«Старик-тапер в «Дарьяле»…»

Старик-тапер в «Дарьяле»,В пивной второстепенной,Играет на роялеКакой-то вальс шопенный.

Принес буфетчик сдачуИ удалился чинно.А я сижу и плачуСветло и беспричинно.

Бессонница

Хоронили меня, хоронилиВ Чиатурах, в горняцком краю.Черной осыпью угольной пылиПадал я на дорогу твою.

Вечный траур – и листья и травыВ Чиатурах черны иссиня́.В вагонетке, как уголь из лавы,Гроб везли. Хоронили меня.

В доме – плач. А на черной поляне —Пир горой, поминанье, вино.Те – язычники. Эти – христиане.Те и эти – не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,Черный тополь спалила дотлаИ под черной землей перевалаСвой огонь глубоко погребла?

Я сказал: это место на взгорьеОтыщу и, припомнив грозу,Эту молнию вырою вскореИ в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —Здесь нашел я последний приют.Дом шатают стенанья и плачи,На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злаяЧерным светом в оконный проемИз потемок вломилась, пылая,И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —Под окошком всю ночь напролетБестолково заводят машину,Тарахтенье уснуть не дает.

Тишину истязают ночнуюТак, что кру́гом идет голова.Хватит ручку крутить заводную,Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,Тарахтеть и пыхтеть в тишину!Вам к утру надоест это дело —И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,В Чиатурах, под песню и стон,Хоронили меня, хоронилиРядом с молнией, черной, как сон.

«Каждый раз этот город я вижу как будто впервые…»

Каждый раз                  этот город                                 я вижу как будто впервые,Где по улице главной                                так неторопливо                                                         идут,Жестикулируя шибче                                 и выразительней,               чем глухонемые,Люди с древними лицами,                                       вечно,                                                беспечно               живущие тут.

Баллада о цирке

Метель взмахнула рукавом —И в шарабане цирковомРодился сын у акробатки.А в шарабане для негоНе оказалось ничего:Ни колыбели, ни кроватки.

Скрипела пестрая дуга,И на спине у битюгаПроблескивал кристаллик соли…. . . . . . . . . . . . . . . .Спешила труппа на гастроли…

Чем мальчик был, и кем он стал,И как, чем стал он, быть устал,Я вам рассказывать не стану.К чему судьбу его судить,Зачем без толку бередитьЗарубцевавшуюся рану?

Оно как будто ни к чему,Но вспоминаются емуРазрозненные эпизоды.Забыть не может ни за чтоДырявое, как решето,Заштопанное шапитоИ номер, вышедший из моды.

Сперва работать начал онКлассический аттракцион:Зигзагами по вертикалиНа мотоцикле по стенеГонял с другими наравне,Чтобы его не освистали.

Но в нем иная страсть жила,—Бессмысленна и тяжела,Душой мальчишеской владела:Он губы складывал в слова,Хотя и не считал сперва,Что это стоящее дело.

Потом война… И по войнеОн шел с другими наравне,И все, что чуял, видел, слышал,Коряво заносил в тетрадь.И собирался умирать,И умер он – и в люди вышел.

Он стал поэтом той войны,Той приснопамятной волны,Которая июньским летомВломилась в души, грохоча,И сделала своим поэтомПотомственного циркача.

Но, возвратясь с войны домойИ отдышавшись еле-еле,Он так решил:«Войну допойИ крест поставь на этом деле».

Писанье вскорости забросил,Обезголосел, охладел —И от литературных делВернулся в мир земных ремесел.

Он завершил жестокий кругВосторгов, откровений, мук —И разочаровался в сутиБожественного ремесла,С которым жизнь его свелаНа предвоенном перепутье.

Тогда-то, исковеркав слог,В изяществе не видя проку,Он создал грубый монологО возвращении к истоку:

Итак, мы прощаемся.                    Я приобрел вертикальную стенуИ за сходную цену                            подержанный реквизит,Ботфорты и бриджи                               через неделю надену,И ветер движенья                           меня до костей просквозит.

Я победил.                Колесо моего мотоциклаНе забуксует на треке                                 и со стены не свернет.Боль в моем сердце                             понемногу утихла.Я перестал заикаться.Гримасами не искажается рот.

Вопрос пробуждения совести                                            заслуживает романа.Но я ни романа, ни повести                                          об этом не напишу.Руль мотоцикла,                         кривые рога «Индиана» —В правой руке,                                    успевшей привыкнуть к карандашу.

А левой прощаюсь, машу…

Я больше не буду                          присутствовать на обедах,Которые вы                  задавали в мою честь.Я больше не стану                           вашего хлеба есть,Об этом я и хотел сказать.                                       Напоследок…

Однако этот монологЕму не только не помог,Но даже повредил вначале.

Его собратья по перуСочли все это за игруИ не на шутку осерчали.

А те из них, кто был умней,Подозревал, что дело в ней,В какой-нибудь циркачке жалкой,Подруге юношеских лет,Что носит кожаный браслетИ челку схожую с мочалкой.

Так или иначе. Но факт,Что не позер, не лжец, не фат,Он принял твердое решеньеИ, чтоб его осуществить,Нашел в себе задор и прытьИ силу самоотрешенья.

Почувствовав, что хватит силВернуться к вертикальной стенке,Он все нюансы, все оттенкиОтверг, отринул, отрешил.

Теперь назад ни в коем разеНе пустит вертикальный круг.И вот гастроли на Кавказе.Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг[3].

Гастроли зимние на юге.Военный госпиталь в Навтлуге.Трамвайных рельс круги и дуги.Напротив госпиталя – домик,В нем проживаем – я и комик.

Коверный двадцать лет подрядЖует опилки на манеже —И улыбается все реже,Репризам собственным не рад.

Я перед ним всегда в долгу,Никак придумать не могуСмехоточивые репризы.Вздыхаю, кашляю, курюИ укоризненно смотрюНа нос его багрово-сизый.

Коверный требует репризИ пьет до положенья риз…

В огромной бочке, по стене,На мотоциклах, друг за другом,Моей напарнице и мнеВертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой,Его давно придумал кто-то,—Но это все-таки работа,Хотя и книзу головой.

О, вертикальная стена,Круг новый дантовского ада,Мое спасенье и отрада,—Ты все вернула мне сполна.

Наш номер ложный?                               Ну и что ж!Центростремительная силаМоих колес не победила,—От стенки их не оторвешь.

По совместительству, к несчастью,Я замещаю завлитчастью.

Апология цирка