Скучный декабрь - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Флейтист музыкантской команды седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, вашбродь, — отрапортовал тот, и добавил. — Третьего дня прибыл, в связи с утерей всего.
— Веру-то, веру не утерял, в светлое будущее, а, пехота? В идеалы?
— Верую! — подтвердил пан Штычка. — Я, вашбродь, истинный верующий за победу всех над всеми! За убеждения не раз пострадал невинно. Сам полковник фон Визен хвалил, свинья ты, Штычка, говорил, отец твой свинья, мать твоя свинья, а дети будут подсвинками. А еще изволил спросить, есть ли у меня сестра, а у меня нет сестры. Так он сказал, если бы была, то тоже была свинья. Или вот, про мух, вашбродь…
— Добро. — растеряно похвалил его несколько запутавшийся в родственниках флейтиста и свиньях, атаман. — Понятно, что веруешь. Ну-с, бывайте здоровы, добродии!
С этим теплым напутствием он отбыл к своей светлой борьбе, за ним потянулся груженый Проша, а стоящий с глупой улыбкой на лице стрелок Петро, неожиданно прихватил со стола бесстыдно белеющий, неуместный фарфор Штычки.
— На помощь трудовому народу, сражающемуся с угнетателями! — объявил он и потопал к двери. У порога он внезапно остановился и вернулся к столу, — Это что у тебя? Полотеничко? Заберу я полотеничко, пожалуй. Руки повытереть, борцам с мироедами, раны перевязать, нанесенные мировым капиталом. На борьбу жертвуешь, пехота!
Сунув ткань в карман, последний из посетителей исчез в сияющей зиме за дверью, к гоготу и веселью, царившему там. Снег, искрившийся в лучах поливающего из всех калибров солнца, мелькнул за дверью и погас.
— А вот скажите добродии, каков урожай яблок будет на следующий год? — прервал налившееся молчание инженер-путеец. — В этом, говорят, замечательный урожай был. И, представьте, ни одного порченого!
— Скажете, а ведь скажете неправду, пан Коломыец. — укорил его хозяин чайной и горестно сгреб в кулак окладистую седую бороду, подсчитывая потери. — Неужели были яблоки в этом году? Тьху были, а не яблоки. Вот до войны, то да, справедливо было. По шесть возов привозили. Да еще в ноябре ели и нахваливали. Не та сейчас земля стала, ой не та, паны.
Мудрый пан Шмуля, заплутавши в горе своем, вызванным сумятицей двух революций и неутихающим пламенем Гражданской, весело постреливающим искрами бродячих отрядов всех цветов, был не прав. Добрая была земля. Хорошо удобренная павшими. Где австрийский инфантерист мирно покоился рядом с заколотым в штыковом бое русским пехотинцем, а венгерский гонвед, разложенный саблей от шеи до брюшины, обнимал казака в лохматой папахе, чьи «Георгии» поблескивали в следе ребристой подошвы солдатского ботинка. Весь этот интернационал так удобрил Городские окрестности, что через пару лет урожаи яблок, да и прочего, изумляли своей щедростью. А кому повезло, тот безрукий, да безногий, с выжженными ипритом глазами возвращался домой таким, словно пожевав его, выплюнула война, пресыщенная кормежкой, оставив себе то, что застряло меж ее частых железных зубьев. И слезы. Чистые слезы матерей, сестер и жен лились от Атлантики до Тихого. Но на горе прорастает радость, а время, лучший лекарь, участливо стирает воспоминания. Впрочем, сам Мордыхай Шмуля, так этого и не узнал, потому что к тому времени уже сошел с парохода «Витторио» в аргентинском Мар-дель- Плата.
Глава 3. Bellum omni contra omni
— Кстати, пан Штычка, absit omen, — вспомнил отставной учитель гимназии, мало интересовавшийся яблоками, да и прочей пищей, предпочитая, по собственному утверждению, предметы духовные и возвышенные. — Вас городской инспектор разыскивал. Вы еще за униформу остались должны. До войны, помнится, в сентябре, брали-с фрак на празднование, а и не отдали. Пять рубликов. Очень он расстраивался за это дело.
— К вечеру отдам. — пообещал флейтист, — немного посижу здесь, и отдам сразу.
— Да вы не торопитесь, пан музыкант. В прошлом году преставился наш инспектор, на Успение Пресвятой Богородицы. Подавился хычиной. Очень он их уважал. Пять штук за один присест съесть мог! Так спасти не смогли. Ночь прострадал, а к утру отлетел, инспектор наш.
— Царствие небесное, — сочувственно пожелал Леонард, — Стало быть, отошел в мир иной, яко мученик от юдоли мира. По сегодняшнему времени вполне разумно. Хотя, мог бы, и подождать до моего возвращения. А то в казне такой непорядок теперь. За моим долгом Отечеству ущерб образовался. Хорошо хоть проводили? Оркестр нанимали, или своими силами?
Как оказалось, оркестр на тот случай никто не нанимал, да и нанимать, собственно, было некого, потому что часть музыкантов мирно лежала сейчас по соседству с несчастным инспектором, а другие потерялись в этих мутных декабрьских временах. Из всего состава, игравшего в Городском саду, остались двое: сам флейтист и альтгорнист Амацкий, мелькнувший было в конце войны, а затем ушедший в поисках лучшей жизни с красными.
— А что нам на эти потери, Штычка? — встрял в беседу торговец сеном поднявший голову от липкого стола, — Медицины нет! Пана Митковского, того, что на Губернской жил, в шестнадцатом призвали, так и с концами. А доктор Смела — апостолом стал. С зубом к нему или с другой неудобностью нынче не сунешься. Только роды принимает и смерти. С остальным, говорит, не ко мне, а к Господу нашему. Человек после рождения столько скверны производит, так пусть и живет в грязи своей. Я, говорит, руки мою, мне недосуг до этих мелкостей. Еще говорит, я в мантию заворачиваюсь. Совсем пошел с глузду на почве нервных потрясений.
— Руки всегда мыть надо, — сообщил на это флейтист, — у нас в полку по такой причине много народу поубивало. Вот при Домбровице, лопни мой глаз. Полезли было на проволочные, резать, а прапорщик Вирзун, был такой, с полпути говорит, погодите, братцы, я ж руки забыл помыть. А то и обед поспеет, а руки не мыты. Война войной, а чистота должна быть, говорит, сейчас быстрехонько помою и в бой, стало быть. Полроты поубивало тогда, а ему Георгия дали. Он пока шел, заплутал, а и вышел в тыл к германам. Те кааак затикали! Трех пленных захватил и одного генерала. Геройство, значит, совершил, в силу гигиенических отношений. Его потом тоже убило. Полевой кухней начисто убило! Лошадь, стало быть, понесла, а немцы подумали, что мы наступать собираемся. Так и жахнули из пятидюймовки! Три раза пуляли! Прапорщик
