Гуси-лебеди - Александр Неверов

- Разве богатые мужики не работают от зари до зари? Разве у них не такие же мозоли на руках?

Федякин неожиданно поднялся, собирая морщинки на лбу, взглянул на Павла потемневшими глазами.

- Ты погоди мозоли считать. Вот сужет: у твоего тятяшки мозоли, и у моего тятяшки мозоли. Твой тятяшка работал, и мой тятяшка работал. Твой тятяшка наковырял пятистенную избу с палисадником во всю улицу, а мой, дай бог ему здоровья, до сих пор не вылезет из свининой гайнушки. Это как понимать?

- Чего же вы хотите?

- Чего нам хотеть!.. Подравнять немного надо.

- Удивительная публика! - обиделся Павел.

Он уже не мог говорить, не мог и оставаться с этими людьми. "Мохнорылый" Федякин, недавно работавший поденщиком на отцовском дворе, казался невыносимым со своей мужицкой ученостью. Упорство его делало Павла бессильным, нервировало, загоняло в тупик. Оставалось одно: или играть в открытую, или тенетить, кружиться в ненужных пустых разговорах. Унося невысказанное озлобление, Павел на пороге остановился, подергивая ресницами:

- Не забывайте, товарищи: русский народ не дожил до того культурного уровня, чтобы строить жизнь на началах социального порядка.

- Да, мы дураки! - крикнул Федякин. - Только вы с тятяшкой умные.

- Не надо! - остановил Петунников. - Зачем ругаться?

Федякин посмотрел на учителя сухим подозрительным взглядом:

- Ты ко мне?

- Ну ладно, ладно.

- Ты меня не останавливай! Будешь останавливать, я и с тобой поругаюсь...

- Фу ты, черт возьми! - стукнул Петунников клюшкой. - Ты не понимаешь меня.

- Понимать-то нечего, порченый ты. То поднимаешься - рукой не достанешь, то начнешь колтыножить. Не люблю я таких. По-моему, рубить так рубить, нечего дергать. Какой с ними разговор? На словах они всегда осилят нас. Пускай говорят, а мы будем действовать, коли решили по-своему повернуть.

Напротив через дорогу стоял Василий Карбыш с лопатой в руке, плевал под ноги. Подальше - Корытин бил лошадь кнутовищем по глазам. Лошадь, вырываясь, прыгала, мотала головой, и Корытин, замахиваясь, прыгал, мотал головой. Карбыш равнодушно поплевывал. В переулке у Селитовых травили собак. На них наскакивал молодой Селитов с длинным ременным кнутам, без шапки, враспояску, с огромной всклокоченной головой. Резал кнутом, перегибаясь над собачьей сцепившейся кучей, неистово гоготал.

Улицей прошли двое пьяных. Самушкин, богатый, и Орешкин, "турецкая душа". Было похоже, что они плывут на волнах, опрокидываясь то назад, то наперед.

- Ты мнение обсказывай! - кричал Самушкин, расстегивая пиджак. - Хлеба мы вам все равно не дадим. Драка будет, ежели нахрапом полезете.

- Кум! - мотался Орешкин. - Паук ты!

- Постой, постой. Вставай на мою точку, - упирался Самушкин. - Ты думаешь, мне хлеба жалко? Не-эт, кум, хлеба мне не жалко, целу улицу могу прокормить, ну, только сам понимаешь, какая у нас положенья. На ножи полезем!

Орешкин бил кулаком по груди.

- Кум, не говори мне эти слова! Ты знаешь, что я могу с тобой сделать? Ударить могу, рестовать. Хоша ты и кум мне, люблю я тебя, ну, а ежели ты против нашей партии становишься - дело сурьезное. Ты признаешь волю народа?

Орешкин вдруг оторвался от Самушкина, закачался и, падая, закричал:

- Кум, не дерись!

Хотел было подняться, становясь на четвереньки, а ноги не слушались, разъезжались. Упираясь глазами в землю, кричал:

- А-а, ты эдак, ведьма? Перегрызу!

Петунников отвернулся:

- Вот что меня мучает.

- В семье не без урода, - спокойно ответил Федякин. - В хороших зернах ухвостье есть и в ухвостье есть хорошие зерна. Свету побольше пустить надо, без глаз сидим.

Странным казалось Петунникову: невзрачный мужик, подпоясанный узеньким ремешком, имеет над ним подчиняющую силу. Странным было и то, что твердые, продуманные мысли высказывает не он, Петунников, кончивший учительскую семинарию, а все тот же невзрачный мужик в солдатской рубахе.

- На стариков наплевать! - говорил Федякин. - Их не переделаешь, да и не с ними наша дорога. С молодыми надо заняться. У меня мысленка одна в голове сидит. В городах есть театры. Кто к вечерне идет по старой привычке, кто в эти самые театры. Вот и я думаю: давайте и мы отчубучим.

- Не выйдет! Артисты нужны, - усомнился Петунников.

- А мы кто? Мы самые и есть артисты. Всю жизнь хотим перевернуть. Какие же мы большевики, если театр завести не сумеем? Чихнуть на нас - только.

- Сложное дело - не выйдет!

- Опять двадцать пять, - горячился Федякин. - Не делали, а уж не выйдет. Чай, нам не на продажу. Раз не выйдет, в другой раз выйдет. В другой не выйдет - в третий попробуем.

В комнату влетел Ледунец, раздувая ноздрями, как загнанный конь, проскакавший без отдыху несколько верст. Путаясь, рассказал: бедные требуют хлеба по твердым ценам, богатые показывают три пальца.

- Айдате!

Улицей проскакал верховой в раздувающейся рубахе, кто-то прошел с подожком, медленно волоча усталые ноги. Целой группой двинулись "самостоятельные": Михаила Данилыч в кожаных калошах, надетых на новые чесанки, Михаила Семеныч в суконной фуражке с широким теплым верхом, Лавруха Давыдов, Суровы отец с сыном, Лизаровы два брата. Из переулка, пересекая дорогу, выскочил ничего не видящий Синьков с дубовой рогулькой в руке. Вслед за Синьковым вынырнул Серафим, бегущий мелкими ягнячьими шагами.

В окно к Петунникову заглянула Валерия:

- Василий Михайлович, Сережа не здесь?

- Зачем вам?

- С папой дурно - в больницу ехать...

10

На крыльце волостного исполкома Марья Кондратьевна говорила "продовольственную" речь. Лицо у нее покраснело от сильного возбуждения, губы пересохли. То, что говорила она, бесследно тонуло в шумевших голосах. Около стояли беженцы с мешками, старики, старухи, солдатки. Слышались жалобы, выкрики, угрозы. Матвей Старосельцев с мокрыми упаренными волосами в сотый раз показывал хлебные прошлогодние квитанции.

- Вот, глядите!

Голос у него громкий, минутами покрывал все голоса, плывущие понизу, а когда наступала короткая тишина, Матвей кричал, показывая из рук прошлогодние квитанции:

- Вот, глядите! Сто пудов, пятьдесят пудов, семьдесят пудов. Весь хлеб перетаскал.

Возбужденно махал руками над толпой, пробовал пролезть на крыльцо, но живая сомкнутая стена не пускала ни взад ни вперед. У Марьи Кондратьевны стучало в висках от непрерывного крику, хотелось бросить все и уйти. Отовсюду смотрели глаза ожидающих хлеба, тянулись руки с мешками, слышался ропот голодных, озлобление сытых. Марья Кондратьевна старалась подойти поближе к человеческому сердцу, тронуть в нем добрые человеческие чувства и, улыбаясь близстоящим мужикам, громко крикнула в последний раз высоким перехваченным голосом:

- Товарищи, так нельзя! Все вы люди свои, друг друга знаете, выросли на одной улице. Поделите что имеете, беднее от этого не будете, и греха между вами не будет.

В самую торжественную минуту на крыльцо пробрался Матвей Старосельцев, выставил перед Марьей Кондратьевной прошлогодние квитанции.

- Вот, гляди! Сто пудов... Пятьдесят пудов... Семьдесят пудов... Разорили!

Около Матвея вырос дедушка Лизунов в зимней барашковой шапке. Расставил он ноги в глубоких кожаных калошах, ласково, спросил:

- Ты, миленькая, чей хлеб раздаешь?

Марья Кондратьевна смутилась.

- Ты ведь, голубушка, не своим хлебом жалешь... Да што я - дурак - буду свой хлеб раздавать? Кто его обрабатывал мне? Ты? У меня два сына на войне страдали, а я буду раздавать? На-ка вот...

Старик выговорил страшное слово, на глазах у Марьи Кондратьевны выступили слезы. Вокруг загремело несколько голосов. Метнулся Синьков с дубовой рогулькой, жалобно заплакал ребенок у Мокиной, солдатки. Вынырнул Павел Перекатов в новенькой гимнастерке, что-то крикнул, исчез. Грузно подошел Алексей Ильич с перетянутым животом, пошептался и тоже исчез в живых колыхающихся волнах. Марьи Кондратьевны не было на крыльце. На ее месте стоял Федякин с запрокинутой фуражкой. Откуда, когда он явился, никто не заметил. Когда отрезвились, увидели, стоит он невозмутимо спокойный, дразнит презрительно-играющей улыбкой.

Матвей Старосельцев бросился к нему с прошлогодними квитанциями, Федякин остановил:

- Знаем! Который раз показываешь?

- А-а! Нахрапом хотите?

И тут вмешался дедушка Лизунов:

- Ты, Трохим, не выдумывай! Чего хочешь с нами? Ограбить?

- Зачем грабить? Мы так возьмем...

Дедушка Лизунов помолодел, разгорячился, подошел к Федякину вплотную, как борец, желающий попробовать силу. Оттого ли, что много было единомышленников, подошедших густыми рядами к крыльцу, оттого ли, что хотелось перегородить дорогу молодым, - старик выставил кожаную калошу на левой ноге, вызывающе крикнул: