Времена не выбирают… - Александр Кушнер

Как маленький, теплый, щекотный ручей.

«Умереть, не побывав в Париже…»

Умереть, не побывав в Париже,

Не такая уж беда.

Можно выбрать что-нибудь поближе.

Есть другие города.

Спутник наш в метелях и вожатый,

Разве он угрюм

Оттого, что вместо луврских статуй

Он увидел Арзрум?

Всё же кое-что в тумане видно:

Обелиск, Мулен де ла Галетт…

Александр Сергеевич, мне стыдно,

Что я был в Париже, а вы – нет.

Как у вас лимоном полночь дышит

И Лаура для гостей поет,

А вдали, на севере – в Париже

Дождь идет.

Побывав дней пять в чужой столице,

Поглазев на Нотр-Дам,

Кто у нас стихов о загранице

Не писал, с бравадой пополам?

Только вы, в сугробах утопая

На глухом Конюшенном мосту.

Ненавижу Николая

За его железную узду!

Страшен Мойки вид мемориальный,

Роковой оттенок синевы,

Полумертвый и полуподвальный,

Где лежали вы.

Как боюсь я вот таких диванов,

Скрытых тех пружин.

Взгляд бежит от хроник и романов

Словно впрыснут атропин.

От любви. От выстуженной Леты.

От зимы, сжимающей виски.

От чего еще с ума поэты

Сходят? От тоски.

Ах, какой широкою метелью

К ночи тянет ледяной.

Говорят, вы учите веселью

И гармонии сплошной.

Сделайте ученику плохому

Милость, дайте знак,

Что теперь у вас всё по-другому,

Веселей, не так…

Как при хмурой он хорош погоде,

Фиолетов, рыж!

Или там, где вы теперь живете,

Не проблема – дождик и Париж?

Вместо статьи о вяземском

Я написать о Вяземском хотел,

Как мрачно исподлобья он глядел,

Точнее, о его последнем цикле.

Он жить устал, он прозябать хотел.

Друзья уснули, он осиротел;

Те умерли вдали, а те погибли.

С утра надев свой клетчатый халат,

Сидел он в кресле, рифмы невпопад

Дразнить его под занавес являлись.

Он видел: смерть откладывает срок.

Вздыхал над ним злопамятливый бог,

И музы, приходя, его боялись.

Я написать о Вяземском хотел,

О том, как в старом кресле он сидел,

Без сил, задув свечу, на пару с нею.

Какие тени в складках залегли,

Каким поэтом мы пренебрегли,

Забыв его, но чувствую: мрачнею.

В стихах своих он сам к себе жесток,

Сочувствия не ищет, как листок,

Что корчится под снегом, леденея.

Я написать о Вяземском хотел,

Еще не начал, тут же охладел

Не к Вяземскому, а к самой затее.

Он сам себе забвенье предсказал,

И кажется, что зла себе желал

И медленно сживал себя со свету

В такую тьму, где слова не прочесть.

И шепчет мне: оставим всё как есть.

Оставим всё как есть: как будто нету.

Пойдем же вдоль мойки, вдоль мойки…

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,

У стриженых лип на виду,

Глотая туманный и стойкий

Бензинный угар на ходу,

Меж Марсовым полем и садом

Михайловским, мимо былых

Конюшен, широким обхватом

Державших лошадок лихих.

Пойдем же! Чем больше названий,

Тем стих достоверней звучит,

На нем от решеток и зданий

Тень так безупречно лежит.

С тыняновской точной подсказкой

Пойдем же вдоль стен и колонн,

С лексической яркой окраской

От собственных этих имен.

Пойдем по дуге, по изгибу,

Где плоская, в пятнах, волна

То тучу качает, как рыбу,

То с вазами дом Фомина,

Пойдем мимо пушкинских окон,

Музейных подобранных штор,

Минуем Капеллы широкой

Овальный, с афишами, двор.

Вчерашние лезут билеты

Из урн и подвальных щелей.

Пойдем, как по берегу Леты,

Вдоль окон пойдем и дверей,

Вдоль здания Главного штаба,

Его закулисной стены,

Похожей на желтого краба

С клешней непомерной длины.

Потом через Невский, с разбегу,

Всё прямо, не глядя назад,

Пойдем, заглядевшись на реку

И Строганов яркий фасад,

Пойдем, словно кто-то однажды

Уехал иль вывезен был

И умер от горя и жажды

Без этих колонн и перил.

И дальше, по левую руку

Узнав Воспитательный дом,

Где мы проходили науку,

Вдоль черной ограды пойдем,

И, плавясь на шпиле от солнца,

Пускай в раздвижных небесах

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

Как ветром нас тянет и тянет.

Длинноты в стихах не любя,

Ты шепчешь: читатель устанет! —

Не бойся, не больше тебя!

Он, ветер вдыхая холодный,

Не скажет тебе, может быть,

Где счастье прогулки свободной

Ему помогли полюбить.

Пойдем же по самому краю

Тоски, у зеленой воды,

Пойдем же по аду и раю,

Где нет между ними черты,

Где памяти тянется свиток,

Развернутый в виде домов,

И столько блаженства и пыток,

Двузначных больших номеров.

Дом Связи – как будто коробка

И рядом еще коробок.

И дом, где на лестнице робко

Я дергал висячий звонок.

И дом, где однажды до часу

В квартире чужой танцевал.

И дом, где я не был ни разу,

А кажется, жил и бывал.

Ну что же? Юсуповский желтый

Остался не назван дворец

Да словно резинкой подтертый

Голландии Новой багрец.

Любимая! Сколько упорства,

Обид и зачеркнутых строк,

Отчаянья, противоборства

И гребли, волнам поперек!

Твою ненаглядную руку

Так крепко сжимая в своей,

Я всё отодвинуть разлуку

Пытаюсь, но помню о ней..

И может быть, это сверканье

Листвы, и дворцов, и реки

Возможно лишь в силу страданья

И счастья, ему вопреки!

Посещение

Приятель мой строг,

Необщей печатью отмечен,

И молод, и что ему Блок?

– Ах, маменькин этот сынок?

– Ну, ну, – отвечаю, – полегче.

Вчера я прилег,

Смежил на мгновенье ресницы —

Вломился в мой сонный висок

Обугленный гость, словно рок,

С цветком сумасшедшим в петлице.

Смешался на миг,

Увидев, как я растерялся.

И в свитере снова возник,

И что-то бубнил, и на крик,

Как невская чайка, срывался.

Вздымала Нева

За ним просмоленную барку.

Полдня разгружал он дрова.

На небо взглянул – синева.

Обрадовался, как подарку.

Потом у перил

Стоял, выправляя дыханье.

Я счастлив, что он захватил

Другую эпоху, ходил

За справками и на собранье.

Как будто привык.

Дежурства. Жилплощадь. Зарплата.

Зато – у нас общий язык.

Начну предложенье – он вмиг

Поймет. Продолжать мне не надо.

«Едкий дымок мандариновой корки…»

Едкий дымок мандариновой корки.

Колкий снежок. Деревянные горки.

Всё это видел я тысячу раз.

Что же так туго натянуты нервы?

Сердце колотится, слезы у глаз.

В тысячный – скучно, но в тысяча первый…

Весело вытереть пальцы перчаткой.

Весело с долькой стоять кисло-сладкой.

Всё же на долю досталось и мне

Счастья, и горя, и снега, и смеха.

Годы прошли – не упало в цене.

О, поднялось на ветру, вроде меха!

«Себе бессмертье представляя…»

Себе бессмертье представляя,

Я должен был пожать плечом:

Мне эта версия благая

Не говорила ни о чем.

Как вдруг одно соображенье

Блеснуло ярче остальных:

Что, если вечность – расширенье

Всех мимолетностей земных?

Допустим, ты смотрел на вилку,

Не видя собственной руки,

Двух слив, упавших за бутылку,

И раскрасневшейся щеки.

Теперь ты сможешь на досуге

Увидеть вдруг со всех сторон

Накрытый стол, лицо подруги,

Окно, деревья, небосклон.

«Быть нелюбимым! Боже мой!…»

Быть нелюбимым! Боже мой!

Какое счастье быть несчастным!

Идти под дождиком домой

С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать

Сидеть с закушенной губою,

Раз десять на день умирать

И говорить с самим собою.

Какая жизнь – сходить с ума!

Как тень, по комнате шататься!

Какое счастье – ждать письма

По месяцам – и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног

Лежит в слезах, на всё согласен?

Он равнодушен и жесток.

Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?

Спи, с головой в ночи укройся.

Когда б я не был счастлив им,

Я б разлюбил тебя, не бойся!

«Как люблю я полубред…»

Как люблю я полубред

Книг, стареющих во мраке,

Те страницы, что на свет —

Словно денежные знаки.

И поэтов тех люблю,

Что плывут в поля иные,

Словно блики по стеблю

Или знаки водяные.

Блеск бумаги желт и мглист.

Как лошадка, скачет строчка.

Всё разнять стремишься лист,

Словно слиплось три листочка.

Словно там-то, среди трех,

Второпях пропущен нами,

Самый тихий спрятан вздох,

Самый легкий взмах руками.

В кафе

В переполненном, глухо гудящем кафе

Я затерян, как цифра в четвертой графе,

И обманут вином тепловатым.

И сосед мой брезглив и едой утомлен,

Мельхиоровым перстнем любуется он

На мизинце своем волосатом.

Предзакатное небо висит за окном

Пропускающим воду сырым полотном,

Луч, прорвавшись, крадется к соседу,

Его перстень горит самоварным огнем.

«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»