Рассказы о Великой войне (СИ) - Струк Марина

Спустя всего год в Латвию ступит армия Гитлера. Спустя год и восемь месяцев Линас вступит в антифашистскую организацию, помогающую подделанными паспортами и другими документами тем, кто бежал из немецкого плена или скрывался от их преследования по иным причинам. Помогал раздобыть медикаменты раненым и укрывать беглецов, распространял листовки на латышском и русском языках. Нет, те листовки носили совсем другой характер, пусть Миколас не усмехается так. Они рассказывали правду о том, какую «свободу» принесли в Латвию гитлеровцы, о том, что происходит в стране на самом деле. Призывали бороться не во имя, а только против…

А в 1944-м году Линас был арестован по доносу одного из предателей и помещен на улицу Реймерса. Оттуда была только одна дорога — к Бикерниекскому лесу[2], Миколас ведь знает об этом месте, верно, он же историк по образованию. Аушра носила передачи Линасу тогда пару раз, пока не узнала мать, и отец не выпорол широким кожаным ремнем. Ее тогда отослали от греха подальше на хутор одной из теток, подальше от столицы и тяжелых мыслей о Линасе.

Она молилась о нем каждый день. И продолжала делать это каждый день, не веря, что его могли расстрелять или повесить, убить пытками в подвалах гестапо. И однажды в начале 1946-го года вдруг получила ответ на свои молитвы, когда неожиданно в рижскую квартиру ее родителей постучал Линас, вернувшийся вместе с остальными из освобожденных земель Европы. Больше они никогда не расставались, пока однажды сердце ее Линаса не остановилось в одну из ночей.

— Он никогда не говорил о том, что ему удалось пережить, — тихо сказала Аушра. — И никогда не говорил, как он выжил в том аду. Только однажды отдал мне вот это, — она достала из кармана сумки платок, развернула его и вложила в ладонь внука пулю. — Возьми, Миколас, это тебе от деда. Он получил ее тогда в Бикерниекском лесу. Она должна была убить его, но не сумела. И дневник его возьми, Миколас, что тебе только по новым книгам узнавать прошлое. Ты вот это прочти. Твой дед не был в партии до 1945 года, так что можешь смело верить этим страницам. И вот это возьми…

Аушра не хотела отдавать этот клочок ткани, бывший некогда частью полотенца, вернувшегося к ней с лотками, в которых она передала немного еды для Линаса в Центральную тюрьму города, где тот сидел в ожидании приговора. Но и не отдать не могла…

«Милая Аушра, позвольте мне так обратиться к вам сейчас — милая. Мне так жаль, что я не знал вас такой, какой вы вдруг осмелились быть только в эти дни. И жаль, что не будет других дней, когда я мог бы пригласить вас в парк, покатать на качелях, пройтись с вами под тенистыми аллеями, коснуться вашей руки. Как же жаль, что никогда этого не будет!

Больше не ходите, милая Аушра, не носите мне передач. Потому что через несколько дней меня уже не будет в этой тюрьме. Меня вообще уже не будет… Даже страшно подумать об этом. И как же страшно умирать, милая Аушра, как страшно умирать! Одна мысль только греет: что все сделанное — не зря! Настанет день, и фашистов погонят прочь из Латвии, что за каждую пролитую каплю крови в застенках гестапо, за каждую отнятую жизнь им непременно отомстят. За нас, замученных пытками и голодом, повешенных и расстрелянных, отомстят! И не забудут, никогда не забудут! Смерть кровавым собакам СД и помощникам немецких фашистов!

Как же пафосно вышло, милая Аушра… но каждое слово верно, каждое от сердца всех, кто сейчас со мной делит камеру. Пусть помнят живые… пусть только помнят! Большей награды для нас и не надо…

Прощайте, милая Аушра, прощайте. И прошу вас, сходите к моей матери и сестре, скажите… нет, ничего не говорите им. Не надо… Прощайте, милая Аушра. Живите счастливо…»

— Вот она, живая история, Миколас, а не то, что ты пишешь в своей работе, — глухо проговорила Аушра, скрывая слезы, что навернулись на глаза при воспоминании о том, как впервые читала эти строки. — Я, быть может, поступила дурно, воспитав детей не так, как воспитал бы их Линас. Но я осталась одна с тремя детьми на руках. Мне был только тридцать один год, и я не знала, как жить дальше. Моя вина, что и они, и внуки выросли такими. Все никак не было времени сесть и поговорить, рассказать о том, что знала, об их отце. Я хотела, чтобы они росли ничуть не хуже, чем их сверстники, я работала, как проклятая, ради их будущего. Но знала ли я, что это самое будущее разрушит их прошлое?

— Русские были оккупантами, бабушка! — запальчиво произнес Миколас, сжимая кулаки.

— Не буду спорить и скажу так — у всех сейчас своя правда и своя история. У всех! Так, наверное, должно быть, — устало сказала Аушра. — Но ты не должен забывать прошлое своей семьи. Никогда не должен. И чтить память. Знать, как сильно ненавидел твой дед то, что ты сейчас восхваляешь, против чего он так боролся. Большего не прошу. Где звезда?

— Ее нет, — глухо ответил Миколас, отводя глаза. Аушра только вздохнула — снова придется ехать и заказывать на памятник новую пятиконечную звезду. Ведь не выполнить завещание Линаса, который хотел лежать под тем самым символом, под которым он освободил Европу от фашизма, она не могла.

Спустя время Аушре снова позвонили с кладбища. Новой звезды не было на памятнике. Исчезла за ночь, что была не смена лысеющего сторожа, извинялся он.

— Оставь ты это, мама! — резко сказала Лайма, когда Аушра стала собираться в поездку. — Это же будет снова и снова. Не проще ли снять? Зачем позволять им так изгаляться над могилой?

— Не проще! — отрезала Аушра. — Ты отвезешь меня? Что-то колени и спина совсем разболелись сегодня…

— Неудивительно! — Лайма присела перед матерью, чтобы помочь ей одеть ботинки. — Тебе восемьдесят три, а ты все думаешь, что способна сражаться с мельницами.

Аушра замерла, не дойдя до могилы мужа несколько шагов, вцепилась в руку Лаймы с силой, но сдержаться не смогла и тихо заплакала, перепугав дочь.

— Старый пень! Вот же звезда! На памятнике! Слепой он что ли? — Лайма выругалась, а потом крепко обняла мать, прижала к себе. — Ну, что ты, мама? Что ты? Я попрошу Каролиса, и мы будем сами поправлять памятник. Теперь мы будем за этим следить. Не стоит тебе. Только сердце рвешь каждый раз.

— Я думаю, за памятником уже следят, милая, — улыбнулась сквозь слезы Аушра. — Но и твоя помощь, конечно, не будет лишней. Спасибо, Лаймочка…

Уже уходя с кладбища, Аушра оглянулась на могилу мужа, взглянула на звезду, гордо возвышающуюся среди остальных могил. Она не знала, кто сломал, и кто еще сломает эту пятиконечную верхушку, но она определенно знала, кто восстановил памятник в первозданном виде. И это осознание так тепло грело сердце…

Интимный подарок

Где-то неподалеку снова громыхнул разрыв, и на натянутый верх палатки из плотного полотна с тихим шелестом посыпалась земля. Но никто даже обратил внимания ни на грохот разрыва, ни на то, как чуть прогнулось полотно над их головами под тяжестью песка, присыпанного взрывом. Военврач, высокий и худой хирург, до войны работавший в детской больнице в Ленинграде, крепко спал, свернувшись на узкой и короткой походной койке, с трудом поместившись на этом странном для его комплекции ложе. Спала и одна из санитарок, баба Катя, прислонившись спиной к столбу, что служил для укрепления палатки. Спала некрасиво, открыв рот и похрапывая. Но разве можно было спать красиво, когда уже привык спать рывками, короткими промежутками, почти на ногах, когда каждая минута затишья — редкостная удача?

А вот Варе не спалось, несмотря на то, что за последние двое суток даже не присела, да еще дважды сдавала кровь, чтобы спасти чью-то очередную жизнь. Ровно неделю назад она потеряла ту тонкую ниточку, что связывала ее с домом, с теплом маминых рук, и служила неким талисманом в эти страшные дни. Да, смешно, но те хлопчатобумажные чулки, которые прислала ей мама в последней посылке этой весной, вдруг стали для нее неким символом, что вот пройдет время, и закончится война. И она наденет эти чулки и шерстяное платье с тонким кружевным воротничком, ее любимое, и будет кружиться в нем у зеркала, разглядывая в нем свое отражение — с длинными светло-рыжими косами, в синем платье с широкой юбкой, в туфлях на низких каблучках, о которых мечтала с девятого класса.