Все, что у меня есть, чтобы сделать вас счастливее - Виктория Олисова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почта, — подумал я и продолжил рисовать.
А папа пошёл открывать дверь. Слышу родной запах, слышу родной голос. Голос мамы.
— Мама приехала с больницы? — закричал я.
Я бросил краски, схватил рисунок, побежал к двери, как только можно было быстро, обнял маму крепко-крепко и был уверен в том, что она выздоровела, потому что мы поставили с папой свечку.
— Смотрите, что я нарисовал.
И я показал родителям рисунок того храма. Они сказали, что этот рисунок можно будет поставить на выставку во время Светлой Пасхи.
Мы стояли и обнимались все вместе, как раньше. Тогда я понял, что Бог — вовсе не человек, Бог есть любовь, которая живёт в каждом из нас. Я нашёл ответ на свой вопрос. Есть кое-что прекраснее на свете, чем рисовать — любить и видеть, как улыбаются твои родители.
ОДИССЕЯ НАСТОЯЩЕГО ДАЛЬНЕВОСТОЧНИКА
Когда все дети только знакомились с картой мира, изучали материки и океаны, пятилетний Володя с отцом уже отмечал на этой карте военные базы противника. Он рассматривал маршруты движения войск, запоминал названия городов, которые становились центрами военных действий. Это был 1877 год, год русско-турецкой войны.
С тех пор и началась великая карьера путешественника, военного разведчика, писателя и просто удивительного, на мой взгляд, человека, Владимира Клавдьевича Арсеньева. Исполнение его мечты — взглянуть на Дальний Восток, которое впоследствии, превратившись в исследование, стало делом всей его жизни, началось с того, что ему пришлось долгое время просить начальство перевести его в Восточную часть России. На это ушло два года и, наконец, Владимир Арсеньев получил звание поручика и долгожданный перевод на Дальний Восток. Владимир Арсеньев — это уникальный человек и плоды его путешествий бесценны. Он никогда не считал свои неудачи и говорил: “Ничего не делается сразу, ко всему надо приспособиться и присмотреться.” В честь Владимира Клавдьевича и его заслуг перед
отечественной наукой был назван город Арсеньев. Существует легенда о том, что во время одной из своих экспедиций он стоял на вершине сопки Увальной и, глядя на раскинувшееся перед ним село, сказал о том, что когда-нибудь здесь появится город. Так и произошло. Владимир Арсеньев открыл людям Уссурийский край и написал книгу об этом, которую так и назвал “По Уссурийскому краю”. Его произведения — отчеты о его
путешествиях, целые дневники, где он повествует о своих эмоциях и Оды, обращенные к Дальнему Востоку. Несмотря на то, что выражение его лица слишком быстро приняло строгий вид, Владимир Арсеньев не утратил своего светлого взгляда, взгляда созерцающего и открытого. Именно это больше всего поразило меня: его необыкновенное видение природы, видение простых и обыденных вещей по-особенному, как бывает часто у детей, которые впервые заметят что-то и не потеряют возможности дофантазировать увиденную картину. “В этой игре света и тени лес имел эффектно-сказочный вид. Так и казалось, что вот-вот откуда-нибудь из-за пня выглянет маленький эльф в красном колпаке с седой
бородой и с киркой в руках.” Это цитата, взятая из книги Владимира Арсеньева “Сквозь тайгу” отражает то тонкое отличие описания природы путешественника от описания природы любого другого человека. Я говорю сейчас о путешествии не как о профессиональном долге, а как о способе познания мира и изысканном удовольствии. Даже чайки в представлении Владимира Арсеньева — это не просто птицы, это “кокетливые” существа со “стройными ножками” и “равнодушными” взглядами. Он стремился отправиться на Дальний Восток еще с самого юношества. Только представьте себе: если бы не его упорство и непреклонность, вызванные огромной любовью к этим краям, сколько бы мы не увидели, сколько бы мы не услышали и сколько бы мы не почувствовали…
ЛОШАДЬ С ГОРБОМ
На рассвете Федя Окунев радовался солнцу, днем — траве, а ночью любовался звездным небом. Таких людей редко встретишь особенно потому, что для счастья они просят совсем немного. По обычаю своему, он сидел и писал сказку, вообще он любил сочинять сказки. На столе стояла большая свеча в графитовом подсвечнике и старая чернильница, как будто переданная Окуневу кем-то, а этому "кем-то" — целым поколением.
Семья Паратынских, больше известная из-за матери, которая всем в деревне вязала на зиму варежки и носки, недавно переехала в новый дом.
И вот однажды их сын Мишка подошел к отцу и говорит:
— Папа, папа. Вот здесь прочитай. Я хочу себе такую же лошадку… Нет! — отрезал он сразу после своего же высказывания.
— Хочу не просто лошадку, хочу себе такого друга, чтоб он мне во всем помогал и мне было не грустно одному, папа! — продолжал Мишка. Ребенок положил книгу папе в руки, не отрывая от страницы свой маленький пальчик в том месте, где было описание той самой лошадки, о которой мечтал мальчик.
— Чушь! Я не буду это читать! Начитаешься сказок, а потом этим бредишь…Как Окунев мог подражать такому низкопробному жанру?! — отрезал отец.
— Папа, но ведь это разве имеет значение? Мне казалось, что лошадка и мальчик в сказке — это пример настоящей дружбы. Разве это не так? –
Мишка внимательно посмотрел на отца снизу вверх.
Паратынский молчал и со своей "взрослой крутостью" и надменность отводил взгляд, когда сын разговаривал с ним. Мишка давно хотел себе друга. Сказка показала ему, что все в этой жизни прекрасно, когда рядо есть верный друг и товарищ. Мишка заплакал, как заплакал бы любой другой человек, если бы его надежды рухнули. Он жаловался самому себе ходил по комнате один и представлял своего друга рядом с собой. Миша даже выходил на улицу и спрашивал у прохожих:
— Вы не видели моего друга?
А затем показывал им изображение лошадки, которое он нарисовал по ее описанию из сказки. Люди проходили мимо, не обращали внимания на мальчика, но он мечтал и ни капли не сомневался в том, что найдет своего друга.
— Я тебе обещаю, лошадка, что мы с тобой обязательно встретимся! — говорил он, смотря на звездное небо.
Была уже ночь. Окунев все еще писал. Писал до тех пор, пока к нему не заявился его друг Ивановский. Он зашел к нему без стука, без приветствия, как бывает только тогда, когда заходишь к своему родному человеку. Наступило минутное молчание и совсем не неловкое, а скорее нужное, как отдых перед разговором, от которого они оба устанут.
— Я не представляю себе, друг мой, — начал Окунев. — Мои рассказы перестали читать, они никому неинтересны. Тишина после
