Только никому не говори. Сборник - Инна Булгакова

— Мы — две противоположности. Я — в отца, она — вылитая мама. Очень маленькая, мне по плечо, очень тоненькая… по-старинному: грациозная. Ослепительно черные кудри крупными кольцами, такое пушистое облако. Но главное, в ней было много чего-то, знаете…

— Огня?

— Ну да, жизни. Одним словом, в отличие от меня она и в семнадцать лет кружила головы. Жаль, вы не можете видеть наш портрет. Он у Дмитрия Алексеевича, тот все с ним возится. Мама в центре, сидит на скамеечке, а мы обе возле нее на коленях стоим, как два ангела. Смешно, конечно, но здорово.

— Дмитрий Алексеевич хороший художник?

— Буйство красок. На мой взгляд, слишком много азарта и темперамента. Я бы предпочла большей сдержанности. Но он имеет успех, он, можно сказать, знаменитость.

— Так, вернемся к среде.

— Мы пришли с речки в восьмом часу, перед сном я заглянула в светелку. Маруся уже лежала в постели и читала.

— Что?

— «Преступление и наказание». По программе.

— Она спала в ночной рубашке?

— В пижаме.

— Окно было закрыто?

— Мы закрывали на ночь, родителям обещали.

— В чем она исчезла?

— В пунцовом сарафане, в котором обычно ходила на речку, и в купальнике.

— В купальнике? Вы купались по ночам?

— Никогда.

— Но она зачем-то переоделась ночью… и босая…

— Да, «вьетнамки» так и стояли у дивана.

— Она ходила в Отраде босиком?

— Нет.

— А что-нибудь вообще тогда пропало с дачи?

— Красная шелковая шаль, огромная, еще бабушкина. Она ее очень любила, вот Наташу Ростову в ней играла, — Анюта помолчала. — Но тут какая-то странность. Мне кажется, эту шаль я видела на стуле в светелке в четверг утром, как Маруся исчезла. А вот потом, когда милиция вещи осматривала, шали уже не было. Но, может быть, я ошибаюсь.

— Интересно… Скажите, кто-нибудь из-за забора, из рощи, мог видеть, как она, например, раздевалась?

— Забор сплошной и сад весь заросший. Пол-окна закрывает куст жасмина. Чтобы ее в светелке увидеть, надо подойти к окну вплотную. Кстати, и диван из окна не виден, он в углу за письменным столом.

— Вы сами спите крепко?

— Когда как.

— Во сколько вы заснули той ночью?

— В двенадцатом, проснулась около семи, встала воды напиться и свет увидела на кухне. Удивилась, заглянула в светелку: Маруси нет.

— Значит, речь идет примерно о семи часах. И вы ничего не слышали?

— Ничего.

— Анна Павловна, у меня создалось впечатление, что вы, еще толком ничего не зная, восприняли происшедшее как-то сразу трагически…

— Родители уехали при условии, что сестра будет слушаться меня во всем и без разрешения ничего не предпримет. Она была слишком живая и беспечная, понимаете? Но раз обещала маме… И потом: Марусина светелка, пустая, прибранная, окно распахнуто… Вообще, если ее не будили, она могла спать до полудня. И еще эти слова, что она боится…

— Вы ничего не трогали в светелке?

— Нет, только взяла ее записную книжку из сумочки на этажерке.

— Отпечатки пальцев отсутствовали именно на окне? Но в комнате они были?

— Да, конечно.

— Чьи именно?

— Во-первых, Марусины…

— А как определили их принадлежность?

— По ее вещам — расческа, зубная щетка, зеркальце… Провели идентификацию и установили тождество отпечатков, так же определили и мамины: она входила в светелку перед отъездом в Крым.

— А еще чьи-нибудь отпечатки в комнате нашли?

— Мои, например. Папины, Дмитрия Алексеевича, моего бывшего мужа…

— Что же делали Дмитрий Алексеевич и ваш бывший муж в комнате Маруси?

— Они привезли в то воскресенье наши вещи на все лето: чемоданы, сумки… Ну, разносили их по комнатам.

— То есть вы «наследили» все. А Петя?

— Он единственный из нас никаких отпечатков в доме не оставил. Очевидно, он туда не входил.

— Вообще не бывал в доме?

Он впервые приехал в Отраду. Мы все на машине Дмитрия Алексеевича, а он позже на электричке, прямо к обеду. После обеда мы пошли на речку, там они с Марусей поссорились. И до отъезда он просидел в машине. Выходит, действительно в доме не бывал.

— И где Марусина комната, не знал?

— Окно она ему свое показала, когда мы в саду обедали. Похвасталась: живу отдельно, как взрослая. Это я помню.

— До приезда родителей вы сами осматривали дом?

— Да.

— И погреб?

— Да, я спускалась.

— Опишите мне его.

— Там полно разного хлама… мешки, рукавицы садовые, банки, ведра, кадушка пустая, гнилая картошка ссыпана в углу. Папа осенью купил, ценой соблазнился, а в Москву так и не забрали. Родители в июне на выходные ездили на огород и в доме прибрать, но до погреба руки не дошли. На нас с Марусей оставили. Во вторник мы было занялись уборкой, но ей это быстро надоело. Она меня уговорила отложить. Однако в четверг там все оставалось, как перед этим. Я ничего подозрительного не нашла. И папа не нашел.

— Вы не успели поговорить с Павлом Матвеевичем до его болезни?

— Не успела. Мама умерла. Сутки до самых похорон мы сидели у гроба.

— Павел Матвеевич был тогда здоров?

— Вроде бы да. Он как-то застыл.

— Вы не помните, как Борис Николаевич ушел с поминок?

— Смутно. Я осознала это потом.

— Скажите, такой поступок… ну, бессердечный… характерен для него?

Анюта, помолчав, сказала отрывисто:

— Все раскрылось позже.

— Что раскрылось?

— Именно в эти дни… еще до похорон, ну, вот он приехал в четверг, когда Маруся исчезла, — он стал другой, чужой. Наверное, именно тогда он полюбил какую-то женщину.

— Почему вы так считаете?

— Через три месяца после всех наших смертей он объявил мне, что любит другую, и предложил подать заявление на развод.

— А вы?

— Я? — Анюта усмехнулась.

— Он женился?

— Одинок до сих пор.

— Откуда вы знаете?

Мне все безразлично. Вообще все. Но общие знакомые считают своим долгом осведомлять. Он, как всегда, весь в работе.

— Он не навещает Павла Матвеевича?

— Он ни разу не видел папу с поминок и никогда им не интересовался.

— А как он относился к вашей сестре?

— Убивать ее было ему вроде незачем.

— Тем не менее вы сказали, что с того четверга, как исчезла Маруся, Борис изменился. На работе его не смогли найти. И именно после разговора с ним ваш отец сошел с ума. Как вы все это объясните?

— Никак. Я не поручусь ни за кого. Бывают такие ситуации… как их теперь называют — экстремальные?.. когда человек вдруг способен изменить своей природе.

— Вы знаете это по собственному опыту?

— Да.

— Что ж, буду ждать и надеяться, что когда-нибудь вы мне доверитесь настолько, что расскажете о своей ситуации.

— Я вам все рассказала. Вы, должно быть, хотите допросить и этих двух — Бориса с Петей?

— Мечтаю.

— Я сегодня собираюсь в Москву. Хотите, передам Пете?

— Сделайте одолжение. Вы продолжаете считать мое увлечение идиотством?

— Нет. Но все равно, Иван Арсеньевич, вам ничего не удастся.

Даже имя вдруг вспомнила! Дверь захлопнулась. Я перевел дух, я отдыхал под оживленный говор своих идеальных помощников: они не мешали, не лезли, не сбивали с толку, а наблюдали. Очевидно, на этой сцене, полный тайны-тьмы, перед ними — да и передо мной! — разыгрывался единственный в своем роде спектакль, где было все: и жизнь, и смерть, и слезы, и любовь.

— Ну, Ваня… вы позволите мне так вас называть? Я человек простой и старик… — Я кивнул. — Ну, Ваня, ты настоящий писатель. Сумел женщину расшевелить. Теперь она у нас забегает.

— Никак не могу понять, — задумчиво отозвался я, — никак не могу вспомнить… когда именно Анюта заинтересовалась нашим разговором. Просто почувствовал вдруг в ней перемену. Но что ее затронуло? Какой мой вопрос?

— Может, насчет мужа?

— Нет, раньше. Гораздо раньше.

— Сестру вспомнила — смягчилась.

— Нет, не то. Какой-то совершенно определенный интерес. Но к чему?

— Все понятно, — вмешался Игорек. — Испугалась. Вы заметили, какая она здоровая? А сестра, сама призналась, крошка.

— У нее-то сколько угодно было времени и прикончить, и следы замести.

— Не буровь! — отмахнулся Василий Васильевич.

— Что «не буровь»? Она ж ей завидует! Вы не заметили? Может, они Бориса этого не поделили. А он догадался — видишь, говорит, изменился — и донес старику. Тот с ума сошел, а Борис не захотел с убийцей жить.

— Что-то мне Борис этот самый не симпатичен, — заявил Василий Васильевич. — Но в Москву она за мальчишкой собралась, понял? Как-то ты ее Петей поддел, а?

— Когда исчезла Маруся, тот ехал в международном вагоне. Он был на даче почти за сутки — вот в чем дело! И никаких его отпечатков — и на окне их нет. Сама собой напрашивается связь. Но — Вертер весь обвешан ярлыками: алиби! не виновен!.. Хоть бы он завтра появился.