Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов - Владимир Маталасов

– Фу, чёрт! – выругался Кочергин-Бомбзловский. – Ну, ты, брат, и скотина! Разве можно так обращаться с дамой?

А та, как ни в чём не бывало, уже стояла на обеих и делала вид, что созерцает что-то там, в небесах.

– Пардон, Павлина Викентьевна, пардон! Видит Бог, не хотел. Так уж получилось, – засуетился Иван Абрамович. – От великой радости всё это, что имею честь лицезреть вас и лишний раз убедиться в вашем полном здравии и благополучии. Обязан заметить, что цвет ваших туфелек прекрасно гармонирует с цветом ваших коленок. Вы – бриллиант на золотой россыпи жизни, и не ругайте меня почём зря. Давайте-ка я вас отряхну, – и он прошёлся рукой по тому её месту, на котором обычно сидят.

– Ой! – ойкнула та от неожиданности. – Вы всё такой же, как я посмотрю, шалунишка и баловник, Иван Абрамович, – мастерски уклоняясь от руки Бабэльмандебского, заметила Павлина и погрозила ему пальчиком.

Тот, поймав её ручку, прошёлся быстрыми, мелкими поцелуями от браслета до плеча. Павлина зарделась и, как говорится, вся растаяла, образовав под собой лужу. – Ну, полноте вам, старый проказник! – кокетливо прозвучало соловьиной песней. – Познакомьте же нас, наконец-то, с вашим приятелем.

Манюня Чубчик смиренно стоял в сторонке на расстоянии десяти локтей и носком ботинка смущённо ковырял асфальт.

– Оне стесняются, – пояснил Иван Абрамыч, и добавил: «Манюня! Подойди же сюда. С тобой познакомиться желают».

Тот скромно, но с достоинством, подошёл, представился.

– Наш отечественный Винсент ван Гог, Пабло Пикассо, Леонардо да Винчи, – последовало краткое пояснение. – Шедевров, равноценных «Ночному кафе», «Гернике», «Джоконде» или «Тайной вечере» создать ещё не успел, но уже где-то, я вам скажу, на подходе к истине. Так что прошу любить и жаловать, несмотря на наш непрезентабельный вид. Простота манер, скромность, отрешённость – наиболее характерные черты, свойственные молодым титанам изобразительного искусства и философическим, жизнеутверждающим натурам. А удел гения – прижизненная нищета и непризнание…

В воздухе повисла временная пауза, воспользовавшись которой Бабэльмандебский успел шепнуть на ухо Кочергину-Бомбзловскому:

– Послушай, Монблан Аристархович! Не откажи в любезности, одолжи, брат, на правах старой дружбы, пару сотенных: полное безденежье. При случае, верну.

– Изволь, Иван Абрамыч! Для лучшего друга – всегда. – Он извлёк откуда-то внушительных размеров портмоне, отсчитал пять сотенных и сунул их в руку просителя. – На! Вернёшь, когда посчитаешь нужным… Да, вот ещё что. Сегодня у меня в двадцать нуль-нуль намечается небольшая вечеринка. Собирается, так скть, местный бомонд. Приходи, батенька, и друга своего прихвати. Только уж приоденьтесь, приведите себя в божеский вид, а то смотреть на вас противно. Вот вам визитные карточки. Всё, пошёл, меня дама ждёт.

Иван Абрамыч стоял как вкопанный, с открытым ртом, и смотрел вслед удалявшемуся под своды увесилительного заведения – под-ручку с прекрасной особой, – старинному другу, до недавнего времени такому же бессребренику, как и он сам, а теперь, видимо, умело вписавшемуся в удачливейший зигзаг судьбы. Швейцар же удалился величественной походкой с горделиво поднятой головой, с подобающим достоинством захлопнув за собой парадные двери.

Понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Ну и дела-а! – стряхнув оцепенение, наконец-то выдавил из себя Бабэльмандебский. – Уму непостежимо! Монблан, в таких видах, при таких обстоятельствах и возможностях… Он ли это?

Иван Абрамыч отлично знавал и Павлину и Монблана Аристарховича ещё по работе в городском музыкально-драматическом театре, где когда-то служил театральным осветителем. Первая порхала балериной, числившейся в примах. Кочергин-Бомбзловский, прозябавший в артистах второй весовой категории, подвизался там же, на главных второстепенных ролях в амплуа третьих любовников. В спектаклях, «на стороне», ему любезно доверяли играть роль «колобка» и «ветра в поле». Но… когда это было! Монблан давно уже расстался с театром и года три-четыре пропадал неведомо где.

Павлина?.. А что – Павлина! Это она сейчас такая гладкая уважительно-предупредительная. С её уст, казалось, так и готова была сорваться фраза: «Мне так хорошо, что даже плохо!». Кстати, любимым её изречением было: «Испытываю необходимость питать пристрастие к отвращению!». А это ведь по её милости, его – Ивана Абрамовича Бабэльмандебского вытурили из театра: во время спектакля посветил, видите ли, не туда, куда надо. Павлина раскапризничалась, закатила истерику, симулировала обморок. Результат: его попёрли из храма Мельпомены и Терпсихоры в три шеи, без отпускных и выходного пособия.

В этом году у Павлины последний театральный сезон. Годы! Как-никак, тридцать пять стукнуло. Уже так не попрыгаешь-не поскачешь, не повертишься-не покрутишься. Но как бы там ни было, прощальным гастролям предстоит быть пышными: это он, Иван Абрамович Бабэльмандебский, обещает.

И всё же. Сцена – понятно! Но что их – Монблана и Павлину сблизило и объединило на жизненной стезе? Вот вопрос.

– Ну и женщина, Абрамыч! Эмансипэ! – восторженно произнёс Манюня Чубчик. – У неё совершенная конструкция. Создавал её, видимо, талантливый архитектор. Не зря ведь говорится – вернее я так думаю, – что хранители генеалогического древа, занимающиеся, в свободное время, воспроизводством потомства, муж – архитектор, жена – прораб.

– Да Бог с ней, Манюня! Главное, мы спасены, – потрясая в воздухе пачкой купюр, ликовал Бабэльмандебский. – …не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым…

Ну а этот, друг ваш, Монблан, – не унимался Чубчик. – Каков, а?

– Да-а. Джентльмены, к счастью, ещё не перевелись. Не то, что тот, крутой, в магазине со своим оболтусом. Ведь – быдло! Ты его ряди хоть в смокинги, хоть во френчи, да хоть и в тогу министра, а всё равно из них так и будет переть быдло, – рассуждал Иван Абрамович, будучи уже дома и приводя свой выходной костюм в порядок. – А джентльмен – его хоть в лохмотья дырявые ряди, – так его за версту видно: манеры, брат, обхождение, науки разные, мысли философические, и прочие причиндалии.

– Вот и я того же мнения о вашем друге.

– О Монблане что ли? Да как бы это тебе мягше выразиться: если в принципе, то он тоже – джентльмен, но какой-то вроде бы быдловатый что ли. Ты не находишь? К слову, запомни на будущее, – продолжал Иван Абрамыч. – Если у тебя вдруг, когда-нибудь, возникнет непреодолимое желание просочиться в ряды великосветского общества, повстречайся, как бы невзначай, с одним из его представителей, и спроси: «А не найдётся ли, уважаемый, в вашей домашней библиот (э) ке что-нибудь из Зигмунда Фрейда?». Или же: «А не читали ли вы случайно, батенька, Зигмунда Фрейда о причинности пространства и времени? Нет? Ну как же так можно?!.. Рекомендую, батенька, рекомендую. Непременно почитайте, не пожалеете». И этим всё будет сказано. Этого вполне достаточно, чтобы сузиться и вырасти в глазах истеблишмента на пятнадцать сантиметров в высоту…

За час до предстоящей вечеринки оба были уже готовы влиться в мирскую круговерть высшего общества. Заминка произошла лишь со штанами Манюни: они оказались ему слишком широкими, а лишнего ремня под руками не оказалось. Однако, он быстро нашёлся, прикрепив штаны с помощью верёвочки к пуговице пиджака, с внутренней его стороны. А в общем-то как представители порядочного общества выглядели они вполне достойно и убедительно.

– Послушайте, Абрамыч! У меня предложение: а не ублажить ли нам себя в ресторане, перед вечеринкой, лёгким ужином при свечах?

– Зачем?

– Порадуем посетителей.

– Да ну тебя, оболтуса. Вечно что-то придумаешь

3. Друзья спешат в гости к Кочергину-Бомбзловскому и становятся невольными участниками импровизированного спектакля

Бочка мёду без ложки дёгтя —

что уха без костей.

Место проживания Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского оказалось в живописном загородном районе. Пришлось добираться сначала троллейбусом, затем трамваем.. «Скромная обитель» хозяина повергла гостей в шок. То был огромный двухэтажный особняк, обнесённый высоким кирпичным забором и утопавший в глубине сада.

Боковая калитка, соседствовавшая с раздвижными металлическими воротами, оказалась запертой. Позвонили. В смотровой дверной щели мелькнули глаза привратника.

– Кто такие? – прозвучал густой, хриплый бас.

– Свои! Хозяин дома?

– Ваши документы.

Показали визитные карточки. Замок щёлкнул, дверца калитки распахнулась и пропустила посетителей. В конце аллеи, ведущей к парадной лестнице, показалась тщедушная фигура Кочергина-Бомбзловского.

– О-о, святой Антонио! – радостно воскликнул хозяин.