Элиас Портолу - Грация Деледда

Наконец дорога пошла в гору. Густые заросли мастичных деревьев и шиповника, усеянного цветами, поднимались и опускались среди тускло мерцавших сланцев. Горизонт простирался в своей необъятной чистоте; напоенные весенними ароматами порывы ветра колыхали ослепительно зеленые заросли вереска; вокруг — неизреченный покой дикой, нетронутой природы, беспредельная тишина, которую время от времени нарушали доносившийся издалека крик кукушки и приглушенные голоса путников. Внезапно открылись черные зевы шахт и отвалы пустой породы, разом осквернившие и обезобразившие этот великолепный пейзаж; и вновь — безмятежное спокойствие, блеск неба, тускло мерцающих камней, морских далей; и опять сплошное царство мастичных деревьев, шиповника, ветра и одиночества.

В какой-то миг деревья расступились, и открылась площадка, где путники сделали привал; некоторые женщины спешились, а мужчины приложились к самодельным флягам с вином. Если верить тому, что рассказывают, то именно здесь статуе Святого было угодно остановиться, когда ее в первый раз везли в церквушку, воздвигнутую в Его честь, и что именно здесь Святому захотелось «промочить горло»! Уже показались белые стены и красная крыша церкви, уютно расположившейся на склоне среди зеленых зарослей.

После краткого привала путешествие возобновилось. Элиас Портолу вместе с тетушкой Аннеддой по-прежнему замыкали шествие. Цель паломничества становилась все ближе и ближе; солнце было уже почти в зените, но благоухающий шиповником ласковый ветерок умерял его жар.

Еще один спуск, еще один подъем — белые стены и красные крыши все ближе и ближе. Ну же! Подъем все круче и тяжелее, крепче держитесь за Элиаса, тетушка Аннедда! Кобыла устала, она вся в поту, жеребенок совсем выбился из сил. Ну же! Цель близка; вот она, красивая церковь, домики вокруг, двор, ограда, ворота распахнуты — словно въезжаешь в бело-красный замок, возвышающийся на яркой синеве небес, на зеленом фоне диких зарослей, волнующихся под порывами ветра.

Снизу Элиасу и тетушке Аннедде было видно, как лошади и всадники преодолевают последнюю часть пути, как они, скучившись, въезжают все вместе в распахнутые ворота, поднимая тучу пыли. Кое-кто из мужчин потерял по дороге головной убор, из женщин — платки, у некоторых волосы растрепались во время беспорядочной скачки. Сверху доносились пронзительные удары колокола; они радостью отзывались в сердцах паломников, дробились и терялись в безбрежной синеве небес и зелени пейзажа.

Элиас с тетушкой Аннеддой въехали в ворота последними. Во дворе, заросшем дикой травой, залитом обжигающим солнцем, суетились мужчины и женщины, там же скучились усталые и потные животные. Где-то плакал ребенок, заливалась лаем собака. Над двором летали с криками ласточки. Их словно напугало то оживление, которое пришло в эти горы на смену царившему здесь прежде великому безмолвию. И в самом деле, со стороны можно было подумать, что некое племя кочевников явилось издалека, чтобы завладеть этой деревушкой без единого жителя. Хлопали дверцы, под навесами раздавались крики и хохот.

Элиас сначала помог матери спешиться, затем и сам слез с лошади, привязал ее и взвалил на себя переметные сумы с провизией и одеялами. Семейство Портолу, как и все остальные представители клана, заняли свое место в больших хоромах. «Хоромы» — это длинное-предлинное полутемное помещение из грубо отесанного камня, с тростниковым потолком. То тут то там — встроенный в пол каменный очаг, а на грубой стене — крупные колышки, по числу семейств, ведущих свое начало от основателей храма.

Семейство Портолу обосновалось у своего колышка и очага в дальнем углу больших хором, где, по правде говоря, в тот год было не слишком людно. Всего лишь шесть семейств расположились в них; остальные паломники не принадлежали к клану и потому заняли другие помещения.

Приору со своим семейством отводилось всегда особое место, где был еще закрытый стенной шкафчик. Нынешний приор со своими домочадцами занял места еще двух-трех семейств. У приора была большая семья: супруга, белокожая и дебелая, словно пышный каравай, две прелестные дочурки и целый выводок малышей. Самый маленький был еще в пеленках; слава Богу, что среди принадлежащей храму утвари нашлась люлька из светлого дерева, куда младенца сразу же и поместили.

Семейство Портолу довольно быстро обжило свое место. Тетушка Аннедда убрала в стенную нишу корзину со сластями, хлеб и кофе; на очаг поставила кофейник и кастрюлю; вдоль стены расстелила мешок, одеяло, положила подушку из красной ткани и поставила тростниковую корзину с кофейными чашечками и блюдцами. Вот и все. Ближайшими соседями Портолу была маленькая сгорбленная вдова с двумя внучатами; семейства сразу же подружились, обменялись подарками и любезностями. Сразу после этого Элиас расседлал кобылу, и та вместе с жеребенком устремилась к ближайшим зарослям, где и стала щипать траву.

Во дворе и в комнатах еще продолжали раздаваться крики, люди сновали туда и сюда, царила сумятица, а тетушка Аннедда уже отправилась помолиться в храм — чистую церквушку с мраморным полом и огромной статуей бородатого Святого, который, по правде говоря, внушал скорее страх, чем любовь. Вскоре и Элиас показался в храме; он преклонил колена на ступенях алтаря, обнажив голову, и погрузился в молитву.

Тетушка Аннедда в пылу молитвы смотрела и все никак не могла насмотреться на сына; казалось, что Святой, к которому она мысленно обращается, это он, ее Элиас. Ах, сколько нежности пробуждал в ней его тонкий усталый профиль, его белое, осунувшееся лицо! Видеть его здесь, своего возлюбленного сыночка, преклонившего колена перед статуей Святого во исполнение обета, данного им далеко отсюда, когда он томился в тех местах — ах, как же радостно замирало от всего этого сердце тетушки Аннедды.

— О мой милый, мой родненький Святой Франциск, не знаю, как и благодарить тебя! Возьми себе мою жизнь, если тебе угодно, забери у меня все, что хочешь, только бы дети мои были счастливы, только бы шли они по жизни прямыми стезями Господа, только бы не слишком цеплялись за этот суетный мир. О мой Святой Франциск!

Мало-помалу прекратились и беготня, и шум, и сумятица; каждый занял свое место, даже досточтимый господин капеллан, который ростом был от горшка два вершка, лицом весьма румян, пребывавший неизменно в веселом настроении: он насвистывал себе модные мотивчики и напевал чуть ли не кафешантанные песенки.

Лошадей отвели пастись, в очагах запылал огонь, и пышная жена приора вместе с другими женщинами клана храма принялась варить в огромных котлах приправленный свежим сыром суп. Что за веселая жизнь началась для этого мирного и патриархального мирка! Резали овец и ягнят, варили в преизбытке макароны, пили в преизбытке кофе, вино, водку. Капеллан совершал требы, читал молитвы и вовсю насвистывал и напевал себе песенки.

Веселее всего бывало в больших хоромах по ночам, когда в очагах жарко горели и потрескивали ветки мастичного дерева. За порогом ночь веяла свежестью, подчас чуть ли не холодом. Луна клонилась к бескрайнему горизонту и придавала зарослям сказочное очарование. Ох, эти лунные ночи на Сардинии, когда вокруг тебя ни одной живой души! Трепетный призывный крик сплюшки, резкий запах чабреца, пряный аромат мастичного дерева, далекий шорох девственных лесов сливаются в однообразной, тоскливой гармонии, отчего на душе становится как-то торжественно и грустно, она начинает печалиться по тому чистому, что было когда-то в стародавние времена.

Обитатели больших хором собирались вокруг очага, рассказывали забавные истории, пили и пели. Эхо их звонких голосов гасло за порогом, в царившем вокруг великом безлюдье, в лунном безмолвии, среди зарослей, в которых спали кони.

Элиас Портолу с превеликим, чуть ли не детским, удовольствием принимал участие в общем веселье. Ему казалось, что вокруг него совершенно новый мир; он рассказывал односельчанам о своей жизни и слушал с участием рассказы других. Кроме всего прочего, он подружился с капелланом, и этот его новый друг вел с ним забавные речи, призывая его наслаждаться жизнью, забыть обо всем и развлекаться.

— Служи Богу в радости, — увещевал он его. — Давай же танцевать, пить, свистеть, наслаждаться! Бог даровал нам жизнь, чтобы мы хоть немного ей порадовались. Я совсем не призываю грешить, нет, только не это! Грешника мучает совесть, он места себе не находит, дорогой ты мой… да что я тебе объясняю, ты и сам испытал это на себе. Я — за честные развлечения, да! да! да! Меня зовут Яку Мария Порку, или преподобный Поркедду[5], ибо ростом я не вышел. Яку Мария Порку в своей жизни повеселился на славу. Есть что вспомнить! Как-то раз возвращаюсь я за полночь домой. Сестра говорит мне, что я пьян, а мне так кажется, что нет, дорогой мой. — «Что мне дашь на ужин, Анна?» — «Ничего ты у меня не получишь, Яку Мария Порку, ничегошеньки, бесстыдник ты этакий! Заявился домой за полночь, — ничего ты у меня не получишь!» — «Покорми лучше ужином, Анночка, его преподобие не подобает оставлять без ужина». — «Если так, то вот тебе хлеб и сыр, бесстыдник Яку Мария Порку, уже ночь на дворе». — «У тебя для его преподобия всего лишь хлеб и сыр, всего лишь хлеб и сыр для Яку Мария Порку?» — «Да, хлеб и сыр, вот он, если хочешь, а не хочешь, так и ступай себе прочь». — «Хлеб и сыр для Яку Мария Порку? Для преподобного Поркедду? Фьють! Фьють! Кушайте собачки!» — и преподобный Поркедду швыряет все собакам! Вот как надо поступать, о бледнолицый юноша! А если я священник, мне уж и повеселиться нельзя? Веселиться — да! Грешить — нет!