Курский перевал - Илья Маркин

— Трудно было, ох, и трудно! — с хрипом проговорил он, чувствуя, как в груди, все ширясь, нарастает боль.

— Не только трудно — страшно, — прошептал Решетников и, с силой сцепив тонкие пальцы, воскликнул: — Но все кончилось, осталось позади!

— Да, но в памяти все это цело, живет, — сказал Бочаров.

— И будет жить! Кто-кто, а мы-то никогда не забудем. Именно это — горечь прошлого, а еще больше обязанность перед будущим требуют от нас думать, думать, думать и делать только так, чтобы не повторить прошлого. Так что же, Андрей Николаевич, — склонился Решетников над картой, — если противник будет наступать, то с какой целью, где?

— Едва ли они попытаются вновь ударить на Москву или на Кавказ, — так же, как и Решетников, склонясь над картой, сказал Бочаров. — Пуганый зверь по старой тропе не ходит.

— С охотничьей точки зрения это верно, — возразил Решетников, — но в военном деле нередки и повторения старых вариантов в новых условиях и с новыми силами.

— А смогут ли они вообще, как в прошлом, как в позапрошлом году, развернуть наступление на широком фронте?

— Едва ли. Но даже если и смогут, то, мне кажется, не рискнут. Что сейчас для них главное? — прищурясь, задумался Решетников. — Захват новых территорий? Возможно. Но каких? Опять удар на Кавказ? Но там все разрушено. Захватить Москву? Конечно, эффект колоссальный. Но Москва такой орешек, который им не по зубам.

— Нет, Игорь Антонович, мне кажется, они будут стремиться где-то окружить как можно большую группировку наших войск. Это, во-первых, реванш за разгром на Волге. А во-вторых, ослабление наших сил и лишение нас возможности развернуть крупное наступление.

— Да, да. Возможно, возможно, — проговорил Решетников, напряженно всматриваясь в исчерченное поле карты оперативной обстановки. Его тонкие пальцы, словно ощупывая карту, скользили вдоль линии фронта, что дугой с севера, с запада и с юга огибала Орел, дальше, западнее Курска, спускалась на юг, к Сумам, затем снова резко поворачивала на восток, окаймляла Белгород и по Северному Донцу уходила к югу, оставляя позади Харьков в недалеком тылу противника. Это своеобразное начертание линии фронта, где на севере Орел, на юге Белгород и Харьков были в руках противника, а советские войска удерживали обширный плацдарм севернее, западнее и южнее Курска, уже получило свое историческое название — Курская дуга.

— Может, здесь? — вполголоса проговорил Бочаров, как и Решетников, напряженно глядя на карту.

— Весьма и весьма выгодное место. Целых два наших фронта: Центральный и Воронежский. Удар с двух сторон, и они могут быть окружены. Да, да, окружены! Заманчивый, весьма заманчивый вариант. Но… но не слишком ли это явно? Не придумают ли гитлеровские генералы еще какой-нибудь ход?

— Сейчас трудно судить. Еще не полностью выявлена группировка войск противника. Ясно одно: противник будет наступать, и, видимо, в самое ближайшее время.

— Да, да, — согласился Решетников и задумчиво, с горечью продолжал: — Где бы это наступление ни началось, опять кровь, жертвы, тысячи вдов и сирот… Ах, черт возьми, как все это ужасно! Да, Андрей Николаевич, а где ваша семья?

— Жена и сынишка живут у моих родителей в деревне.

— И мои дочка с сыном у бабушки, а жена, — генерал нахмурился, еще глубже вздохнул и с заметной гордостью сказал: — на фронте, в полевом госпитале, хирургом. В Москве оставляли — ни в какую, на фронт — и все! Знаю, не сладко ей, но восторгаюсь, прямо вам скажу, горжусь тем, что она именно такая.

Услышав, что жена Решетникова врач, Бочаров невольно отыскал глазами на карте так хорошо знакомую ему красную скобочку, обозначавшую полк Поветкина, и представил Ирину. Сейчас, видимо, она спит — тихая, усталая, раскинув свои шелковистые волосы и подложив под щеку правую руку.

Всеми силами старался Андрей Бочаров забыть Ирину, вычеркнуть ее из памяти, но не мог. Он часто думал о ней, сердито обрывал думы, старался отвлечься, но то одно, то другое опять наводило его мысли на ту короткую и яркую любовь, которая ни ей, ни ему не принесла счастья.

— Да вы, я вижу, малость вздремнули, — прервал мысли Бочарова веселый смех Решетникова.

— Нет, так, задумался, — проговорил Бочаров, стараясь скрыть свои мысли.

— Впрочем, не мудрено и задремать. Времени-то третий час ночи. Ну, Андрей Николаевич, утром я уеду в войска, вернусь дня через три. А вы за это время тщательно изучите все материалы о противнике. Мы должны, хотя бы лично для себя, определить, где все-таки они будут наступать.

Пожелав спокойной ночи, Решетников ушел. Бочаров свернул карту, собрал бумаги, хотел было лечь спать, но почувствовал, что уснуть едва ли сможет. Все настойчивее наплывали мысли об Ирине, возвращая его к началу войны, когда впервые встретил миловидную смуглую девушку, работавшую врачом в санитарной части корпуса, где был он начальником штаба. Он и сам не мог вспомнить, как и когда началось все. Возможно, сблизили их те страшные июльские дни, когда разрозненные части корпуса под натиском гитлеровцев по лесам Белоруссии отступали на восток; может, все началось под Смоленском, где Бочаров с группой офицеров и солдат штаба корпуса целую неделю удерживал перекресток трех дорог и где маленькая, хрупкая Ирина вытащила его из-под вражеского огня. Раньше, до войны, Бочаров не мог бы даже в мыслях совместить кровавые бои и большую, настоящую любовь. Теперь же он знал, на себе испытал, что для любви нет невозможных условий. Она может вспыхнуть и разгореться даже там, где жизнь человеческая переступает последний порог.

«Хватит! Все! Все кончено, и довольно!» — оборвал мысли Бочаров и, чтобы отвлечься от дум об Ирине, начал перечитывать последние письма жены.

Алла подробно описывала деревенскую жизнь, тревожилась о нем, просила беречь себя хотя бы ради сына и того нового человека, который скоро появится на свет. Читая письма, Бочаров представлял, как беременная жена склонилась на столом и при тусклом свете керосиновой лампы неторопливо передает ему свои мысли.

В избе тихо, тепло. Костик, видимо, спит. Мать с какой-нибудь работой в руках посматривает на Аллу, на бегающий по бумаге карандаш, изредка приглушенно вздыхает, боясь помешать ей. Ленька, конечно, убежал на гулянку. А отец… Что делает отец в это время, Андрей представить почему-то никак не мог.

Еще летом, узнав из письма жены, что отец снят с должности председателя колхоза, Андрей даже обрадовался. Хлопотливая председательская работа изматывала и так не крепкого здоровьем старика. К тому же отцу, едва-едва умевшему писать и читать, трудно было руководить хоть и маленьким, но все же коллективом людей, да еще в сложных условиях военного времени.

Правда, в глубине души Андрея шевелилась обида на то, что отца не освободили, не переизбрали, а именно, как писала Алла, сняли. И снял не кто-нибудь, а сам Иван Петрович Листратов, председатель райисполкома.

Андрей в юности хорошо знал Листратова. И то, что писала о нем Алла, называя Листратова самодуром, бездушным чиновником, никак не укладывалось в сознании Андрея. Тогда, еще до коллективизации, работая председателем сельсовета, Листратов для Андрея Бочарова был образцом настоящего руководителя, умеющего найти теплое слово для каждого человека. Теперь же называют его самодуром, чинушей. Неужели так изменился этот когда-то душевный, простой и отзывчивый человек? Нет! Видимо, Алла по своей женской логике, жалея отца, преувеличивает и искажает действительный смысл событий. Листратов, очевидно, видел, что старику тяжело, и заменил его молодым Алексеем Гвоздовым.

Как-то справляется с делами Алексей Гвоздов, тот самый Алешка Гвоздик, с которым Андрей вместе рос, немного дружил и так тепло встретился во время приезда в деревню в прошлом году? Характер у него настойчивый, въедливый. Вот только в колхоз он вступил поздновато, почти последним во всей деревне. Ну и что ж, не все же сразу поняли смысл новой жизни. А он был молодой, только женился, после смерти отца остался главой семьи, обзавелся хозяйством. Видимо, хотел все сделать сам, в одиночку, но убедился, что одиночка слабосилен, и пошел в колхоз.

В каждом письме Алла с душевной теплотой говорила о Сергее Слепневе. Андрей знал его еще мальчишкой, а теперь он был председателем сельсовета и, как писала Алла, «душой целых пяти деревень».

«Да, жизнь везде идет — трудная, сложная, тяжелая, но бурная и неугомонная, — думал Андрей. — Алексей Гвоздов — председатель колхоза, Сергей Слепнев возглавляет сельсовет. А Листратов…»

Вновь вспомнив Листратова, Андрей никак не мог поверить, что этот так уважаемый им в юности человек стал теперь совсем другим.

V

В Дубки Листратов приехал перед обедом. Прикорнувшая на взгорке деревушка весело сияла подслеповатыми оконцами. Внизу, пересекая широкую лощину, темнела та самая плотина, о которой столько лет мечтал Сергей Слепнев. Первые ручейки, пробиваясь с полей и береговых круч, стекались в лощину. Уходящий вдаль ледяной простор уже затопила еще не взмученная илом светлая вода, отчетливо вырисовывая извилистые контуры будущего озера. Никогда, даже слушая романтические мечтания Слепнева, не представлял Листратов, что на месте кочкастой луговины возникнет такая красота.