Три креста - Федерико Тоцци
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слава Богу!
— А что если рассказать кавалеру про поддельный вексель? — предложил вдруг Никколо. — Готов поспорить, он бы его оплатил. Ты разве не слышал? Он считает себя нашим благодетелем!
— Какая разница, кем он себя считает! Нельзя этим пользоваться, да и кто сказал, что ему можно верить?
— Но почему бы не попробовать?
— Да потому что я прекрасно знаю, чем это может закончиться!
— Джулио, милый, послушайся меня хоть раз в жизни! Он оплатит вексель, я уверен, что оплатит!
— А кто возьмет на себя ответственность все ему рассказать, может быть, ты?
— Я? Пока он сам что-то не заподозрит, я — могила!
Тут вошел Энрико, прихрамывая.
— Дайте мне двадцать лир на рыбу! Там на рынке продают живых угрей и превосходную акулу — мясо просто белоснежное!
— Ты как раз вовремя! Еще раз оставишь нас наедине с кавалером, клянусь — ноги твоей больше не будет в нашем доме!
Увидев, что Джулио смеется, Энрико понял, что ссоры на этот раз удастся избежать.
— И о чем же вы с ним беседовали? Не понимаю его — что ни день, тащится сюда, как в исповедальню. Какая чудовищная бестактность! Заняться ему нечем — вот и проводит время в пустой болтовне. А теперь, если изволите дать денег, я отправлюсь за рыбой. Хочу сам выбрать. Да, придется попотеть, чтобы дотащить ее до дома!
— Сказал бы лавочнику — пусть принесет.
— Ну уж нет, этому типу я не доверяю. Разве не помнишь, какую он нам в тот раз подсунул тухлятину! А ведь я на рынке специально отбирал по одной, самые свежие! Никому нельзя верить! Давайте скорее, а то еще чего доброго меня опередит какой-нибудь знатный синьор или трактирщик…
Джулио вытащил из бумажника двадцать лир. Энрико поспешно убрал их в карман; вид у него при этом был несколько вороватый.
— Только и разговоров, что о ребенке. Неужели кавалер и впрямь считает себя его отцом? В жизни не видывал таких идиотов!
И все трое дружно ухмыльнулись.
V
Модеста была женщиной скромной и непритязательной; она полностью посвятила себя семье, все прочее было ей неведомо и чуждо. Полноватая, но шустрая и энергичная, она проводила дни в заботах по дому — в этом она не знала себе равных. К каким только уловкам ни прибегали иной раз племянницы, чтобы выманить Модесту на прогулку хоть ненадолго. Она была высокая и тучная, как Никколо. Мужчины доставляли домой съестные припасы, она же с радостью выполняла свою основную обязанность — готовить. Однако в последнее время Модеста утратила былое спокойствие и жизнерадостность, так как чувствовала, что от нее что-то скрывают.
Как-то раз, пока муж умывался, Модеста спросила:
— Ты все время жалуешься, что дела в лавке идут плохо, почему же тогда мы продолжаем жить на широкую ногу?
Никколо давно ждал и боялся этого вопроса, однако постарался ответить как можно непринужденнее:
— Занимайся своим делом. Моя жена не должна лезть, куда не следует.
Она хотела было возразить, но только усмехнулась. Никколо продолжал, стараясь казаться веселым:
— Твое дело — чулки вязать!
Модеста робела, но молчать уже не было сил.
— Я уверена, ты чего-то недоговариваешь.
Никколо захохотал.
— Ты чем-то озабочен в последнее время и не раз говорил, что мы в любой момент можем оказаться на улице!
— Не раздражай меня с утра! Я встал в таком чудесном настроении, а ты хочешь мне его испортить.
— Ты просто смешон!
— А ты зануда!
— Я не зануда, я действительно волнуюсь.
— А мне что прикажешь делать? Если волнуешься — сходи к врачу! Еще раз повторяю, дай одеться спокойно, сделай милость!
Она направилась в кухню готовить горячий шоколад, Никколо же поспешно надел пиджак.
В другой раз Модеста не осмелилась бы упорствовать, однако тревога придавала ей храбрости. Она поспешила принести шоколад в комнату, и, воспользовавшись тем, что они с мужем были вдвоем, заявила:
— Я сегодня же пойду к кавалеру Никкьоли.
— Иди, никто тебе не запрещает!
Никколо старался держать себя в руках, зная, что жена скоро угомонится. Мысль о братьях вселяла в него уверенность. Он сидел с надутым видом и глотал шоколад, хотя тот обжигал ему язык, — лишь бы уйти поскорее.
— Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, и при этом пытаешься скрыть от меня очевидное, после стольких лет брака! Смотри, про Никкьоли я не шучу!
— Так это угроза? И ты еще смеешь хвастаться перед всеми, какая ты образцовая жена!
Модеста притихла: сама виновата. Как она могла подумать, что муж ее обманывает, это просто нелепость! И все-таки женская интуиция не давала ей покоя. Как-то раз ей приснился счастливый номер в лотерее, и она, со свойственным ей слепым упрямством, раз за разом разыгрывала одну и ту же комбинацию цифр.
С минуты на минуту в гостиную должен был спуститься Энрико за кофе и бутербродами. Тогда она решила расспросить его обо всем — с Джулио разговаривать было бесполезно: он непременно все передаст мужу.
Энрико дичился Модесты, был всегда мрачен и немногословен в ее присутствии, а порой откровенно груб. В то утро он был угрюм, как никогда, и явно не настроен беседовать, однако Модеста все-таки решилась спросить:
— Ну и как в лавке, доход нынче хороший?
— У тебя муж есть, у него и спрашивай! Молоко, похоже, прокисло…
— Никколо ничего мне не рассказывает!
— И поэтому ты решила обратиться ко мне?
— Рано или поздно я все равно узнаю!
— Уж вы-то, женщины, это умеете.
— Еще бы!
— Слушай, дай позавтракать спокойно! Ты бы лучше масла на бутерброды не жалела, а то приходится потом самому домазывать… И вообще, что за чудовищная бестактность — приставать с разговорами в самый неподходящий момент!
Модеста теперь уже не знала — может, тут и вправду есть основания для подозрений? Он смотрел на нее, презрительно нахмурившись, как смотрят на заклятого врага. Иногда Энрико становился по-настоящему неприятен Модесте, но она пыталась подавить в себе это преступное чувство. Разве можно сердиться на родных? Она принялась было упрашивать его, но тот сухо сказал:
— Пожалуйста, оставь меня!
Модеста послушно удалилась, внутренне ругая себя за то, что начала этот разговор.
Энрико же, вместо своей обычной утренней прогулки, отправился прямиком в лавку и, войдя, заявил:
— По-моему, твоя жена что-то подозревает!
— С чего ты взял? — спросил Никколо.
— Полагаю, для тебя это не новость.
Никколо, чтобы не выглядеть слабаком в глазах брата, ответил:
— Да ко мне она и подойти-то боится!
— Кому ты рассказываешь? Нам надо держаться сообща, Джулио тоже надо предупредить.
— Нам не в чем упрекнуть Модесту.
— Как это — не в чем? Не будь тряпкой!
— Хорошо, сегодня соберемся все вместе и поговорим с ней. И чтобы вы не думали, будто я хоть в чем-то вас выдал!
— Да ты наверняка и сам не заметил, как попался в ее сети!
— Можешь не волноваться — хоть она и женщина, но меня голыми руками не возьмешь!
— Да, с женщиной надо быть начеку! Нужно немедленно поставить ее на место!
— Я и так не даю ей спуску.
— Оно и видно — поэтому она подкараулила за завтраком, когда я меньше всего этого ожидал!
— Успокойся, она ничего не знает, а если знает — задушу собственными руками!
— Я всегда обращался с ней учтиво, по-родственному, но теперь она у меня попляшет!
— Нет уж, со своей женой я сам разберусь!
Узнав обо всем, Джулио всплеснул руками:
— Мы пропали! Это конец! Женщины лукавее дьявола! Подумать только, а с виду такая кроткая… Видимо, подслушала наш разговор! Помните, когда мы вчера вечером переговаривались…
— Сегодня перед ужином потребуем от нее объяснений, — сказал Никколо.
— Да, нечего с ней церемониться!
— Может, лучше поговорить по-хорошему, — предложил было Джулио.
— Ну, раз такое дело — я в этом не участвую, сами разбирайтесь! — отрезал Энрико.
— И все-таки, что лучше — кнут или пряник… — размышлял вслух Джулио.
— Я всегда говорил … — начал было Энрико.
— Хватит! — перебил его Никколо. — Я сам решу. Вы должны стоять рядом и поддерживать меня.
Энрико кивнул головой в знак согласия и направился к выходу. Джулио беспокоила мысль о том, что придется открыто запретить невестке вмешиваться в их финансовые дела.
— И кто ее надоумил? Сама она вряд ли додумалась бы. Всегда была смиренна, как ягненок, никогда не задавала лишних вопросов, и вот тебе на!
— Бабские фантазии, готов поклясться — она ничего не знает!
— Будем надеяться.
В полдень Никколо отослал племянниц и служанку на кухню и позвал жену в гостиную.
— Ты сегодня весьма огорчила нас своими расспросами, — сказал он, затем обратился к братьям, чтобы те подтвердили его слова.
