Качели (сборник) - Полина Дашкова

1986 

«Сумасшедшие наряды...»

Сумасшедшие наряды,Золотистые шелка,Губы цвета шоколада,В пудре бледная щека.И вольно же вам, поручик,Вспоминать в который разТонкий жар прозрачных ручек,Холодок зеленых глаз...Ночь течет, как кровь из раны.Все-то, брат, у вас тоска!Под мотив кафешантанаПляшет дуло у виска.Погодить иль застрелиться?Звезды в небе – раз, два, три.Полногруда, круглолицаЖдет невеста вас в Твери.К ножкам питерской актерки,Сумасбродной травести,Ваше сердце, будто с горки,Вверх тормашками летит.Вот светает. Тяжко, важноХодят тучи над Невой.Век смыкается над вашейБедной юной головой.Вы, поручик, так красивы.Все пустое, все пройдет.Ветра влажные порывы.Девятьсот десятый год.

1982 

«Вести бы ей девический дневник...»

Вести бы ей девический дневникИ ставить восклицательные знаки.Среди романсов, вышивок и книгСостариться и утонуть во мраке,Чтобы племянник баловень берегКрест, образок, да в медальоне прядку,С чувствительными виршами тетрадку,Да пару аметистовых серег.Сиять бы ей потом звездой высокойНад полночью, над встрепанной осокой,Стоять бы ей над нищенским крыльцом,Над маленьким обиженным лицомПодкидыша в пеленках кружевных.Он, может быть, останется в живых.Шуршит осока. Волки воют люто.На свете ни ответа, ни приюта.На свете полночь. В темени густойПускай звезда горит над сиротой.

1982 

Реплика

Надоели поэтессы...

Быть докторшей, ткачихой, поварихой,Быть дамою и дамскою портнихой,Готовить, мыть полы, стирать белье,Быть маникюршей, прачкой, стюардессой,Бухгалтершей, сотрудницей СОБЕСа,Но только вот не этой, как ее?О, Господи, и слово-то какое...Да слово – что? Оставь его в покое.Глухих согласных влажный шепоток,Двусмысленный басистый хохоток:«Ах, девушка, вы пишете стихи?»И как я не загнулась от тоскиВ шестнадцать лет от всяческих ЛИТО,От мальчиков в клеенчатых пальто,От прилитературных добрых дядей,От собственных исписанных тетрадей?Судьба, Давид Самойлович, судьба.Вся жизнь – борьба. А женщина слаба.Зачем вы так жестоко? Право, больно!Ведь женская поэзия... Довольно!Скорблю и возмущаюсь каждым фибром.Продолжу от волнения верлибром.Так вот, Давид Самойлович, мой свет,женская поэзия – это следсолдатского сапогаи рука,летящая вследсилуэту, съеденному дорогой.Женская поэзия – это немногофранцузских духовна телогрейке студентки Литинститута,когда онасрезает гниль с капустного кочанана овощной базе.А развеэто не школьница в противогазе,марширующая на уроке НВП?И еще это жуки в крупе,и кафельная стена районной родилки.Это —объедки, опивки, опилкиот того самого,еще в Первую мировуюраспиленного на дровишки стола,который стоял на пиру поэзии (мужской).Там было много званых, мало избранных.Это —очередь с ее нелюбовной тоскойи взвизгами:«Граждане! Кончается мыло(детские шубки, колготки,сапоги, мясорубки,и прочее, тому подобное,съедобное и несъедобное)!»В общем, женская поэзия —это быт,который убитударом утюга по головеи спрятан в шкаф,и там истлел, ставтем самымскелетом в шкафу.А душа на небе,маринует райские яблочкипо рецепту,взятому из книги«О вкусной и здоровой пище»1949 года издания,где в каждом фрукте и овоще,в каждом куске мяса и хлебапопадаются волоскииз Священных Усов Генералиссимуса,такие жесткие,что пришпиливают язык к нёбу,до гроба.

Все, Давид Самойлович, пора успокоиться.Скоро совсем зарыдаю-заплачу.Тем паче,голоса вы моего не услышите,и ничего уж в ответ не напишите.Так что, пойду, постираю белье.Боже! Зачем родилась не ткачихой,и не портнихой, и не поварихой,а этой самой – ну, как, бишь, ее?

1983 

Старый поэт

Еще в грозу летят черновикиС его стола под потолок и на пол.Еще следят тяжелые зрачкиЗа прихотливым бегом первых капельПо пыльному оконному стеклу.Еще он попадает в кабалуПричудливого света грозового,И вот тогда с пера его весомо,Как плод созревший, упадает Слово,И памяти лежалая соломаТак вспыхивает вдруг от пустяка...Еще тверда, еще легка рука.Поблескивая близоруким оком,Еще за шлейф словесности высокойОн может ухватиться и лететь,Под пятками почувствовать, как твердь,Как чернозем, распаханную тучу.Он столько пережил своих стихов,Он столько пережил любимых, лучшихСвоих друзей! Он стар и бестолков.Посуды звон, и смех, и запах лука,И клавиш беготня, и локти внукаВ зеленке яркой, и гроза, и миг,Когда его последний черновикКружит, как будто место выбирает,И падает у ног, и умирает.

1983 

Отрывки из поэмы «Елена»

«Тут следует развитие романа...»

Тут следует развитие романа,Красивого, с обманом, без обмана,С цветами, с целованием руки.Елена удавилась бы с тоски,Когда бы вышло так на самом деле.Но вышло все иначе. Две неделиЖила она в классическом бреду.То плакала, то пела на ходу,То, в пустоту уставясь отрешенно,Из рук не выпускала телефона.Была бледна, не ела, не спала.Гудели в голове колокола,И гулом, как волной, сбивало с ног.Двенадцать ночи. Тишина. Звонок.Не приходилось вам до потолкаВзлетать от телефонного звонка,Чтоб комната дрожала дрожью мелкой?Разбить плафон, измазаться побелкой,И, локоток немного разодрав,Усесться, наконец, на книжный шкаф?

«Он странно жил. Не верил ни во что...»

Он странно жил. Не верил ни во что.Он забегал в распахнутом пальто,Ел на ходу, названивал куда-то,Посверкивал зрачком холодновато,Шутил и чмокал в щеку, исчезалВ аэропорт, в Домжур или в подвал,На рок-концерт, на диссидента-барда,На выставку крутого авангарда,Где монстры, с мертвецами корабли,Селедка, водка и газета «Правда»,Но более от Босха и Дали.Фарцовщики, гранд-дамы, хиппари,Бородачи и кожаные куртки,Московские богемные врали,Дантисты, дорогие проститутки,Классический французик «же ву при»,Киношные потасканные франты,А также отъезжанты, отказанты,Портнихи, экстрасенсы, стукачи,Воздушные старушки травести,Подвальных вернисажей ассорти,Советский Вавилон, шепчи, кричи,Гоняй чаи, ворочайся в ночи,И пропадай, и Бог тебя прости.

«Тоска, которой нету безобразней...»

Тоска, которой нету безобразней,Выламывает душу по утрам.Всей жизни глушь, и оторопь, и срам,Всех глупостей моих монументальность,И жалобного детства моментальность,И юности неряшливая спесь,И зрелости булыжные ухмылкиГремят во мне, как пятаки в копилке,Шуршат, как в бедном чучеле опилки,Хоть утопись, хоть на стену залезь.Вчера еще имевшие значеньеСлова, и чувства, и оттенки чувств,И собственные умозаключенья,И все произведенья всех искусствСегодня испарились. Воздух пуст.И в воздухе пустом черна, как деготь,Стоит Тоска, колотит по плечу,Напоминает то, что я ни помнить,Ни понимать вовеки не хочу.

«Сюжет сгорел и душу пережег...»

Сюжет сгорел и душу пережег.Прошло полгода, и теперь осталасьБессонница, да нервная усталость,Да на столе от чайника кружок.Как он меня, однако, доконал!За каждым поворотом караулил,Рябил в глазах, глядел из всех зеркал,И спину мне сутулилУ пишущей машинки по ночам,Пасть открывал, как пойманная щука,Не издавал ни шороха, ни звука,Вращал зрачком и бешено молчал.Я поживала тягостно и немо.В столе тревожно охала поэма,А я все шила, да обед варила,По слякоти ходила да по льду,Вот мимо Маяковки раз иду,Гляжу: о Боже, что я натворила!Смеркается, и мокрый снег идет.Стоит Герой и Героиню ждет.Стоит полгода. А ее все нет.А где сюжет? Да вот же он, сюжет!Вот выплыл он, как месяц из тумана,Вот вынул он свой ножик из кармана.

1990

Рельсы

В темном снегу электричка качается.Выйти на первой попавшейся станции,где в черное небо втиснутыгорячих окон кирпичики,где на платформе прикуривает мужик,и вспыхивает на миглицо его спичечным пламенем,алым, живым, беспамятным.Выйти на станции,покалеченной вечным ремонтом,выйти, чтоб убедитьсяв своей единственностии в единствес ночьюс 24 на 25 января 1981 года.Поступки подобного родапузыриками кислородабродят в крови.Так и живи,загружая ящик без стенок и днагрузом, которому нынче ценарубль за строчку.После выдоха ставишь точку.А перед вдохомрвется на вольный светиз клетки груднойлегкое прыткое слово «бред».Так и плывив этой упругой змее заводнойпо бесконечному знаку равенства,погружаясь до подбородкав колючий оконный рисунок,который в течение сутокработы пригородной электричкиобрастает подробностями,приобретает привычки,как полноправный предмет обихода.Мысли подобной породы – дворняги.Нету для них белоснежной бумагипериодических крупнопанельных изданий.бродят они меж деревьев и зданий.И у одной из милейших собакхвост, как большой вопросительный знак.

В шестнадцать лет я плакала навзрыд,засаливая на зиму июнь.Он был давно доеден и допит,но сохранить хотелось горстку лун,серебряную пригоршню ночейда вонь провинциального вокзалая на зиму солила – а зачем?Затем, что ничего не понимала.Гремели в голове колокола.Я за руку по лужам волоклав редакцию солидного журналасебя, и самодельные стихи,и всякие другие пустяки.Перед глазами дождик трепетал.В редакции стихи мои читалсам завотделом. И сказал, что сыро,что нет энтузиазма и порыва,что я не знаю жизни, и т. д.Вот лучше б написала о трудеи быте казахстанских хлеборобов.Он был большой и розовый, как боров.Он мне совсем не нравился, покане появился в комнате Ю. К.,знакомый мой спецкор отдела писем.И поворот событий был немыслим.Зав рыкнул одобрительное что-то...Как нас грязью обдает на поворотах!

Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.Мне в придачу к казахстанским хлеборобамполагаются ночные облака,полагаются горячие, под сердцемволны счастья,на которых качатьсясердцу моему водоплавающей птицей.Полагается влюбитьсяв первого встречногонавечно.Как нас грязью обдает на поворотах!Вот над городом сомкнулись облака,а над ними я за три часа полетавлюбилась в Ю. К.Как рука его легка!У него толстый нос. Толстые губы.Он грубый. Он прирос глазами к газете,плывет самолетик в заоблачном свете.Большая, шестнадцатилетняя,в большую вступаю игру. И вру.Он старше на десять лет, а верит, дурак,в лепет и бред,в мой подростковый бред,из которого потомне выпутаться никак.

Слово «потом»пахнет по€том,мухами загаженным аэропортом,самолетом допотопнымнад заглаженной, заутюженной ветрами целиной.Слово «потом» пахнет брезентом,«газиком», до звона разогретым,пахнет обкомами, сельсоветами,котлетамив рабочей столовой,небом лиловымза пыльным окном гостиницы,небом, в которое кинуться хочетсяот одиночества.Мне одиноко с тобой, Ю. К.!Как тяжела у тебя рука,как кувыркается река,спрыгивая с Алатау...Мы поднимаемся под грозой,холодно, скользко и дождь косой,молния вспыхивает косойнад соснами Алатау.Как ты ругался потом, Ю. К.!Мы бы сорвались наверняка,но удержали нас облакана Алатау.Ты мне поверил, а я соврала.Что это было? Кромешная мгла.Молния, дождь, электрический шок.Я сочинила тебя, как стишок....О чем, бишь, я?Да так. Солю июнь.Хорошая хозяйка, впрок готовлюконсервы из десятка блеклых лун,пропитанных придуманной любовью.Выбалтываю детскую беду,бессовестно, без толку, без оглядки.Она же наступает мне на пятки,четвертый год плетясь за мной в бреду.Уж мой рукав от слез ее промок,ни жалости, ни злости не хватает.Она сгорит. И розовый дымокв холодном небе медленно растает.Как жжется память! Только прикоснись —отдернешь руку. Что же было дальше?Как от ожога, морщатся от фальшиладони неисписанных страниц.Я больше не люблю тебя, Ю. К.,герой такого длинного стишка.Живи, Ю. К., на лучшее надейся,над Алатау ливень проливной.А музыка – всего лишь струны, рельсы,знак равенства меж небом и землей.И сквозь метельный пепельный бедламвсе едет поезд в легком струнном ритме,и на бока зеленые налиплилохмотья снега с гарью пополам.Все путается. Проще говоря,в ночь перед двадцать пятым января1981 годабродит пузыриками кислородасквозняк в крови.А визави —путаница,моя спутница,вместе со мной катитсяпо бесконечному знаку равенствав пригородной электричке,от холода дрожа,вместе со мной не решаетсявыйти на незнакомой станции,чтобы остаться в пространстве,имея при себе из багажасоленую, луннуюпервую любовь.

1981