Место в жизни - Анни Эрно

Вынужденный культ вещей. И за словом каждого, и моим в том числе, усматривается зависть или сравнение с другими. Если я говорила: «У нас есть девочка, которая побывала в замках на Луаре», то тут же сердито в ответ: «Успеешь еще туда съездить. Будь довольна тем, что есть». В чем-то постоянно ощущалась нехватка.

Но при этом они чего-то желали, неизвестно чего, ибо, в сущности, они не знали, что красиво и что должно нравиться. Отец всегда полагался на вкус маляра или плотника при выборе цвета или формы: так делают все. Родители не имели понятия о том, что можно окружить себя вещами, которые постепенно подбираешь сам. В их спальне никаких украшений, кроме фотографий в рамках, салфеточек, вышитых ко Дню матери, а на камине — большой детский бюст из керамики, который торговец мебелью дал в придачу при покупке углового дивана.

Постоянный припев — выше собственной головы не прыгнешь.

Страх оказаться не на своем месте, страх испытать стыд. Однажды отец сел по ошибке в вагон первого класса вместо второго. Контролер заставил его уплатить разницу. Другое воспоминание о пережитом стыде: у нотариуса ему потребовалось впервые подписать: «прочитано и дано согласие», он не знал, как написать, и написал «со гласие». Неловкость, навязчивая мысль об этой ошибке по пути домой. Страх, что его осудят.

В кинокомедиях того времени часто высмеивали простаков из крестьян, которые, попадая в город или в светские круги, делают все не так (роли Бурвиля). Зрители смеялись до слез над глупостями, которые они изрекали, или над оплошностями, которые совершали, оплошностями, которые, в сущности, боялись совершить сами. Однажды я прочитала, как Бекассина[6], обучаясь шитью, должна была вышить на одном нагруднике птицу, а на других idem[7], она и вышила гладью «idem». Я не была уверена, что не сделала бы то же самое.

В присутствии лиц, которых отец считал важными, его сковывала робость, и он никогда не задавал никаких вопросов. Короче говоря, вел себя «с умом». Это означало — чувствовать наше униженное положение, но по мере возможности не показывать этого открыто. Он мог целый вечер расспрашивать нас о том, что подразумевала директриса школы, говоря: «Для этой роли в спектакле ваша дочь наденет городской костюм». Стыдился не знать того, что мы обязательно бы знали, если бы не были теми, кем были, то есть нижестоящими.

Навязчивая мысль: «Что о нас подумают?» (соседи, покупатели все на свете).

Правило: постоянно оберегать себя от критических взглядов других людей, проявляя вежливость, не высказывая собственного мнения, чутко улавливая настроения, которые могут вас задеть. Отец никогда не осмеливался взглянуть на овощи, которые выкапывал владелец огорода, если только тот не приглашал его сам словами, жестом или улыбкой. Никогда никого не посещал, даже больных в больнице, если его не просили об этом. Не задавал никаких вопросов, в которых звучало бы любопытство или зависть, что поставило бы собеседника в более выгодное положение перед нами. Недопустимая фраза: «Сколько вы за это заплатили?»

Я теперь часто повторяю «мы», потому что долгое время думала так же, и не знаю, когда перестала это делать.

Мой дед и бабка говорили исключительно на местном диалекте. Есть люди, которых восхищает «живописность» диалекта и народного говора. Так, Пруст с восхищением отмечал неправильности и архаизмы в речи Франсуазы. Он воспринимал их чисто эстетически, ведь Франсуаза была его служанкой, а не матерью. Он никогда не испытывал, как неожиданно для самого себя срываются с языка такие выражения.

Для отца местный говор был чем-то устаревшим и безобразным и свидетельствовал о том, что мы из низших слоев. Он гордился, что сумел в какой-то мере от него избавиться; если даже его французский язык хромал, он все же оставался французским. На народных гуляньях в И... крепкие на словцо шутники, вырядившиеся в нормандские костюмы, разыгрывали на здешнем диалекте сценки, и публика гоготала. Местная газета, чтобы повеселить читателей, печатала хронику на нормандском диалекте. Когда врач или кто-либо другой из высокопоставленных вставлял в разговор какое-нибудь грубое выражение вроде: «Ее распирает от здоровья» вместо «Она чувствует себя хорошо», отец с наслаждением повторял матери выражение доктора, радуясь тому, что такие приличные люди имеют нечто общее с нами, опускаются до нас. Он был уверен, что выражение сорвалось у доктора с языка. Ему всегда казалось, что говорить «правильно» без усилий невозможно. И лекарю и кюре приходится напрягаться, следить за собой и лишь у себя дома допускать в своей речи что угодно.

Любитель поболтать в кафе или с родней, отец молчал в присутствии людей, которые говорили правильно, или, прервав фразу посредине, произносил: «Не так ли?» или просто «нет», жестом руки побуждая собеседника понять или продолжить его мысль. Говорил всегда осторожно, с невыразимой боязнью произнести слово не так, что произвело бы столь же плохое впечатление, как непристойный звук.

Но в то же время он ненавидел высокопарные речи или модные словечки, которые «ничего не выражают». Одно время все вокруг говорили по любому поводу «точно нет», и он не понимал, как можно употреблять два противоположных по смыслу слова. В отличие от матери, которая стремилась показать свою осведомленность и отваживалась произносить с легкой неуверенностью то, что она слышала или читала, он отказывался употреблять несвойственные ему выражения.

Когда я ребенком пыталась объясниться на безупречно правильном языке, мне казалось, что я бросаюсь в пропасть.

Одним из ужасов, мерещившихся в моем воображении, — иметь отцом учителя, который заставлял бы меня говорить все время правильно, четко произнося слова. Я говорила словно с набитым ртом.

Поскольку учительница в школе исправляла мою речь, мне захотелось исправить речь отца, я заявила ему, что выражения «приложиться» или «одиннадцать без четверти часа» не существуют. Его охватил приступ ярости. В другой раз я разревелась: «Ну как же вы хотите, чтобы мне в школе не делали замечаний, если вы все время говорите неправильно!» Отец был расстроен. Как я помню, поводы для наших ссор и мучительных размолвок значительно чаще были связаны с речью, чем с деньгами.

Он был веселым человеком.

Любил побалагурить со смешливыми покупательницами. Отпустить непристойность, скрытую в обычных словах. Грубую шутку. Иронизировать не умел. Слушал по радио выступления шансонье, увеселительные передачи. Всегда с удовольствием водил меня в парк, на глупые фильмы, смотреть фейерверки. На ярмарках мы катались в поездах с привидениями, на «русских» горках, ходили поглазеть на самую толстую в мире женщину или лилипута.

Он никогда не бывал в музеях, но любовался красивым садом с цветущими деревьями и ульями, заглядывался на статных девушек. Ему нравились огромные постройки, крупные современные сооружения (Танкарвильский мост[8]). Он любил цирковую музыку, поездки в машине за город; любуясь полями и буковыми рощами под звуки циркового оркестра, он выглядел счастливым. Но чувства, которые вызывает музыка или красивые пейзажи, никогда не обсуждались. Когда я стала бывать в домах мелкой буржуазии в И..., меня прежде всего спрашивали о моих вкусах: нравится ли мне джаз или классическая музыка, Тати или Рене Клэр, и я сразу же поняла, что я попала в другой мир.

Однажды летом он отвез меня на три дня к родственникам на берег моря. Он расхаживал в сандалиях на босу ногу, останавливался у входа в доты, пил пиво на террасе кафе, заказывал мне лимонад. По просьбе моей тетушки зарезал курицу, зажав ее между колен и вонзив ей в глотку ножницы; густая кровь стекала на пол подвала. Вся родня долго сидела за столом после обеда, вспоминая войну, родителей, передавая друг другу фотографии над пустыми чашками. «Умереть еще успеем, а пока — вперед!»

Наверное, в глубине души таилось, несмотря ни на что, стремление взять свое. Он придумывал занятия, которые отвлекали его от торговли. Выращивал кур и кроликов, строил подсобные помещения, гараж. По его прихоти расположение построек во дворе часто менялось: уборная и курятник три раза переносились с места на место. Он постоянно испытывал желание что-то разрушать и строить заново.

Моя мать говорила: «Что поделать — он ведь человек деревенский!»

Он распознавал птиц по голосам и каждый вечер смотрел на небо, чтобы предугадать, какая будет погода: если оно красное — холодная и сухая, если луна «в воде», то есть погружена в облака, — дождливая и ветреная. К вечеру неизменно спешил в огород, который всегда был в полном порядке. Неполотый огород с заросшими грядками считал признаком распущенности, таким же, как не следить за собственной чистотой или крепко напиваться. Боялся, как бы не пропустить время, когда надо сажать те или иные овощи, беспокоился, что подумают о нем другие. Иногда он прощал отъявленным пьяницам их страсть к вину, если они между попойками хорошо обрабатывали свой огород. Когда у отца не удавался луп-порей или что-то другое, он страшно расстраивался. По вечерам опорожнял ведро с помоями в канаву в конце огорода и приходил в ярость, если обнаруживал в ведре старые чулки или шариковые ручки, которые я бросала туда, поленившись дойти до мусорного бака.