Черемош (сборник) - Исаак Шапиро

Устроился я в кресле, читаю. Интересно, когда про тебя пишут. Со стороны оно всегда занятно выглядит. Только дошел до середки второго листа, их три было, как вдруг Игнат психанул, выхватил у меня бумаги, сам красный, кричит:

– Ты что… мать твою душу, роман читаешь? Не помнишь, как было!..

И – понес! Руками размахался, боюсь, сгоряча по шее мне накостыляет или кондрашка его перекосит. Я одно слово вставил: мол, пошутил… А он пуще взвился:

– С кем? С прокурором? Брачное свидетельство подделать – это что, шутка? Подлог документа! Да за такой юмор знаешь какой срок припаяют?! И Стефа, учти, передачи носить не станет! Ты об этом думал своей дырявой тыквой?

– За что срок? – спрашиваю.

– За то, что вор!

Я божусь: не крал, баба сама дарила, а он – свое:

– Ты не просто ворюга, – кричит, – ты хищник, волчья натура! Ну выцыганил пару курей, хрен с ним! – так нет, мало ему, все подчистую унес: и гусей, и свинью, и еще чего… Одного кота на хозяйстве оставил, удивительно, что кота не сожрал…

Я, конечно, возражаю: не о свинье речь – то было порося молочное, недоразвитое.

– Сам ты недоразвитый… Артист! Только и развился, что женилку отрастил. Предупреждал ведь: брось эти фокусы, не играй с огнем! Где ж твое слово, вахлак? С тобой нянчились, семью жалели, а сейчас – всё, баста, пиши заявление, с глаз долой!

Слушаю его, а сам насчет очереди гадаю. У кассирши время выйдет – и я в пиковом положении. Все воскресенье пойдет насмарку. Стефка без отбоя тыркать будет, на поворотах не тормозит. Игнат, смотрю, не думает закругляться, кипяток в нем булькает, аж пар идет.

Пора, думаю, слинять. Как говорит Долинский: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

Скривил я рожу, в кресле корчусь.

– Извини, – говорю, – Игнатьич, у меня от этих расстройств живот ослаб. Не выдержу, сейчас обделаюсь. Как бы кабинет тебе не загадить…

И – бегом к двери, на полусогнутых, за ремень держусь. У Игната, должно быть, слова к языку примерзли.

Только зря торопился. На кассе пломба.

Добро еще, хлопцы во дворе задержались, Федя и Сашко. Занял у каждого по пятерке, и подались к Фиме в подвал.

А там толкотня, без мыла не пролезть. Хорошо, народ гаражный – сдвинулись, потеснились, и мы уже при деле, и всякие турботы за бортом.

Я про Чапая начал – как Васыльваныча в Генштаб принимали за трояк. Потом на Сталина перекинулись. Сашко лагерные байки травил. А когда о работе завели, каждый свои обиды вспомнил. Но не бузили, тихо-мирно посидели, пока Фима не стал стаканы со стола собирать.

Я лично не набрался. Слегка был подшофе, не больше.

Небо уже в темень ушло, когда с хлопцами распрощались. Нам с Федей по пути. Возле дома говорю ему:

– Покури здесь. Если шуметь будет, к тебе ночевать пойду.

Так лучше, думал.

Придержал дверь на весу, – когда дом спит, от нее скрип на три этажа, – тихонько бочком прошел. Не успел ботинки снять, свет зажигается, выходит Стефка, ночной горшок от Андрюшки несет. Уставилась на меня как пугало, молчит. Я к ней по-человечески, без скандала, мол, в гараже запаску монтировал, задержался, а зарплату в понедельник обещали…

Она ни слова в ответ, подошла и горшок на голову мне надела. Как шляпу.

Я, конечно, расстроился. Хоть от родного дитя, и сикает он, что воробей, но все равно обидно. Не ожидал такого отношения.

– Чего хулиганишь? – спрашиваю.

А в ней нечистая сила бушует. Схватила в углу какой-то дрын, как двинет меня по кумполу! Счастье, что горшок железный, иначе был бы в доме свежий покойник.

– Ах ты, чума! – из-под горшка кричу.

Хочу врезать за такую встречу, но не получается. Горшок от удара на уши налез, туго сидит, будто припаян.

Это сейчас так складно выходит, а в том мокром положении у меня разума не было, один черный туман. Кинулся сгоряча вперед – и враз кулаки о стенку ссадил. Размахался напропалую Стефку достичь, но все мимо. Без толку грохот устраиваю. Каждый косяк, каждый угол меня пинает. Тычусь по квартире, как слепое котя, только калечусь. Под ногами стекло битое…

Я Стефку на звук ловлю, а она, змея, за спиной спрашивает:

– Как дела, жених?

Значит, донесли уже, раззвонили о письме в гараж. А может, про другой левый заезд пронюхала, у них, мокрохвосток, эта служба четко поставлена. Но мне плевать. У меня в глазах темень и на душе обида. Головой мотаю, горшок стянуть не могу.

Чистый кошмар!..

Слышу, Андрюшка ревет-заходится. Жалко пацана. Чувствую, пора кончать балаган. А с благоверной я потом посчитаюсь, отольется ей эта потеха. Но как вылезти из горшка, не соображу.

Решил на мировую пойти, так сказать, временно. Стефке велел Федю позвать, внизу ждет. А она еще выдрючивается, на цырлах стоит. Наобещал ей всяких слов, – смякла, рыжая, кликнула дружка.

Только Федя на порог ступил, слышу, ржет, поганец, остановиться не может. Друг называется…

– Лопнешь, смердило! – говорю. – Лучше помоги на свет выйти.

Приложил он руки к горшку – у меня в черепе все клепки трещат.

– Стой, – кричу, – чего крутишь, она ж не на резьбе.

Начал он другим манером, – один хрен, не идет, хоть убей!

Федя говорит:

– Надо автогеном резать.

От его советов плакать хочется. В кого он такой умный?..

– А чё? Попробуем?..

– Морда, – говорю, – ты ж мне мозги автогеном расплавишь…

– Я аккуратно, мозги не трону…

Подумал он и решил:

– Мозги тут ни при чем. Их мало, наружу не выпирают. Тебе уши конкретно мешают. Может, рискнем?

– В каком смысле?

– Подрезать немного.

– Сгинь, дубина!

– Я аккуратно…

Даже Стефка вмешалась:

– Ты что, Федор, ополоумел?!

Решили в «скорую помощь» сходить, случай ведь с медициной связан. Полотенцем горшок обмотали, позор спрятать. Повел Федя за руку, как слепца, мое дело – ноги переставлять. Зубы сцепил, молчу, как памятник. А Федя долдонит без стопора:

– Не торопись горшок снимать, тебе к лицу. Помнишь «Железную маску»? Учти, женщины имеют крупный интерес к маскам, липнут на тайну. Горшок тебя красит лучше всякой медали…

Всю дорогу в таком духе измывается.

Говорю:

– От Долинского научился, вижу.

А ему неймется:

– Сквозь железо видишь?! Я и говорю: не снимай. Скажи спасибо, что ручка снаружи. Есть за что держаться, когда ноги не держат…

В «скорой» та же петрушка началась. Раскрутили полотенце, снова – хаханьки да смехуечки. В журнал записывают: где и от чего пострадал. Федя разъяснил: спортом занимаемся. Прыгаем с большой высоты. А горшок – это техника безопасности требует. Только размер плохо подобрали, малый размер.

Стали врачи крутить-вертеть, пыхтят, мазями пробуют. Федя им советует: а если уши подрезать?

Медики решили: нет, к медицине это происшествие не относится. Тут нужен специалист другой квалификации: слесарь или жестянщик. Так прямо и сказали. Сами признались, что не специалисты. Чему их учат за народные деньги?! «Помощь» называется…

Вернул меня Федя домой. Нашел в сарае ножовку, но пилить не стал: ночью по железу скрести – соседи всполошатся, прибегут. Так до утра и просидел, горшком запечатанный.

А когда освободил меня Федя, от радости сердце размякло. Будто впервой белый свет узнал, и Федину морду, зевало до ушей, и стены родные, и свою стерву рыжую… И, верьте слову, слезы в горле душили и капали, хотя их никто не видел.

Принес Федя срочно две «Московские» за мое спасение. Весь выходной из дома не отлучались, душевные раны лечили. Даже Стефка слова не сказала.

Назавтра пошел в «скорую» – бюллетень требовать. Только врачиха уперлась: не дам. Может, говорит, ты по пьяни не тем местом в горшок сел, а сейчас бюллетень просишь. Травма у тебя не производственная, не бытовая, а довольно странная. Больше, говорит, в горшок не ныряй. Опасный спорт. Головой рискуешь.

И не дала, зараза.

Выборы

Смотри, у муравьев нет начальства,

а каждый знает, что делать, – это как?

Выходит, мы еще до муравьев не доросли…

Я так думаю: если человек может, а не пьет – он дурак. Это точно, из собственной биографии знаю.

Говорят, от пьянки фулиганы и разные ЧП, но тут еще большой вопрос. Водка для всех сорок градусов имеет, но один выпьет – веселый, песни играет, другой – скандалит. В чем загвоздка? А в том, что она, родимая, человека раскрывает, какой ты есть, без прикрас и без придуривания. Так что от водки, если подумать, одна польза круглым счетом. И государству, конечно, прибыль немалая. Другое дело, если организм не принимает. Здесь ничего не попишешь. Судьба такая досталась, носи ее, как горб. А кто водку просто не уважает, то у меня для него слов лишних нет.

Вот про тот случай, как я пить бросил.

Ехал однажды с калымом. Пять кубиков досок вез. Половая сороковка. А на душе, как сейчас помню, беспокойство: уж очень все гладко получилось – загрузился быстро, город проехал без заминки и клиент ждал в селе неподалеку.

Но сердце у меня, надо сказать, как у пса нюх, – на дальнем расстоянии чует. Только вышел на трассу, смотрю – хана! У первой же развилки дневалят два мотоцикла, и их трое, голубчиков, с красными околышами. Пасутся на асфальте. Ждут моей погибели! А я молодой, ни одной отсидки. Вижу – светит мне решетка.