Жиды города Питера, или невеселые беседы при свечах - Аркадий Стругацкий

Базарин: Перестань сейчас же, я тебе говорю! Как тебе не стыдно? Это уже действительно чистая русофобия!

Пинский: Ах-ах! Ну конечно же - русофобия. Обязательно! Везде же русофобы! Я только теперь понимаю, почему меня в пятидесятом на физфак не приняли! Русофобы! Пронюхали подлецы, что у меня бабушка русская... Стыдитесь, Олег Кузьмич! При чем здесь русофобия? Он же слова дурного про русских не сказал! Зачем же передергивать? И так тошно.

Базарин: Нет уж, голубчики! Это уж вы не извольте передергивать, Александр Рувимович и Станислав Александрович! Я и без вас все прекрасно понимаю! Точно так же, как и вы, я полагаю, что происходящее недостойно, но я-то считаю, что оно недостойно страны. Не страна у нас недостойная, как вы изволите утверждать, а то, что с нами происходит сейчас - недостойно нашей страны. Это разные вещи, и путать их не надо. Проще простого - свалить в одну кучу и страну, и всех дураков с негодяями, которые в ней водятся... Я понимаю, мы с вами не в равном положении сейчас. Вы - под ударом, а я как бы выхожу чистенький... Но уверяю вас, если бы эта молния ударила и в меня тоже, я бы закричал, конечно, потому что больно, потому что обидно, понимаю, но я бы заставил себя задуматься: почему? Почему выбрали именно меня? Может быть, все-таки не зря выбрали? Может быть, я жил как-то неправильно?.. Ведь все наши дураки и негодяи, они же к нам не с неба свалились, они же из нас, из гущи нашей, они глупые, однако нутром своим они всегда выражают именно гущу, ту самую, от которой мы все оторвались, отгородились своими окладами, своей чистенькой работкой, и когда нам говорят: ну, ты, гад, выйди из строя, на колени! - может быть, не об унижении своем барском думать надо, а о том надо думать, что это наш последний шанс уразуметь, почему мы чужие, и покаяться... Не перед дураками покаяться, которые нас из строя выдернули, а перед строем...

Кирсанов: Да каяться-то в чем? В чем каяться? И перед каким-таким строем? Перед общественным, что ли?

Базарин: Я не знаю, в чем ты должен каяться. Это тебе виднее. Я тебе уже говорил, что с определенной точки зрения и ты, и я, и он, мы все - зажравшиеся баре, которые берут много, а отдают мало. Мы привыкли к этому, и нам кажется, что так и должно быть. Мы сами построили себе свой модус вивенди, мы сами построили себе удобную в употреблении мораль... Ты вот защищаешь Саньку, что он у тебя бабник не простой, а законопослушный, но ты пойми, что, с точки зрения тети Моти, он и есть самый настоящий распутник! В тридцать лет - две жены, каждой по ребенку заделал, а теперь пожалуйста - у него еще и какая-то Галина... Ну что это - не распутство?

Пинский: Ну, хорошо. Положим, Саньку можно кастрировать, в крайнем случае. А со мной что вы прикажете делать? Тетя Мотя ведь не еврей, а я - еврей, дрянь этакая...

Базарин: Перестаньте, Александр Рувимович! При чем здесь опять евреи? Вы меня знаете, я не антисемит, но эта ваша манера сводить любую проблему к еврейскому вопросу...

Пинский: Ну да, конечно! А как насчет вашей манеры - все сводить к мнению тети Моти?..

Базарин (проникновенно): Когда я говорю о тете Моте, я имею в виду мнение большинства. Того самого большинства, к которому все мы склонны относиться с таким омерзительным высокомерием... Я подчеркиваю: я тоже грешен! Но я хотя бы пытаюсь, хотя бы иногда встать на эту точку зрения и посмотреть на себя с горы...

Пинский (с нарочитым еврейским акцентом): Таки себе хорошенький пейзажик, наверное, открывается с этой вашей горы!

Базарин: Вы, Александр Рувимович, совершенно напрасно все время стараетесь меня вышутить. Остроты отпускать - самое простое дело. И самое пустое! Вы понять попытайтесь. Понять! Не до шуток сейчас, поверьте вы мне...

Пинский: А это уж позвольте мне самому решать. По мне так с петлей на шее лучше уж шутки шутить, чем каяться... А если уж и каяться, то никак уж не перед вами и не перед загадочной вашей тетей Мотей!

Базарин (бормочет): Гордыня, гордыня... Все мимо ушей...

Кирсанов (вдруг): Да, гордыня. Это верно. Хватит. (Подходит к телефону, набирает номер.) Сенатор? Ох, слава богу, что ты не спишь... Это Слава говорит. Слушай, мы здесь попали в какую-то дурацкую переделку. Представь себе: моему Саньке вдруг приносят повестку... (Замолкает, слушает.) Нет... нет-нет... «Распутники города Питера»... (Слушает.) Понятно... Понятно... И что ты намерен делать? (Слушает.) Нет, Зоя не получила, а я получил... (Слушает.) Понятно... Ну, значит, все будет, как будет. Прощай. (Вешает трубку.) Он уже упаковался. Он у нас отныне «политикан города Питера»!

Освещенное небо за окном гаснет. Город погружается в непроглядную тьму.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Два часа спустя. Та же гостиная, озаренная свечами. Кирсанов за столом, придвинув к себе все канделябры, что-то пишет. Зоя Сергеевна пристроилась тут же с какой-то штопкой. Больше в комнате никого нет. Тихо. На самом пределе слышимости звучит фонограмма песен современных популярных певцов.

Зоя Сергеевна: Что ты пишешь?

Кирсанов (раздраженно): Да опись эту чертову составляю...

Зоя Сергеевна: Господи. Зачем?

Кирсанов (раздраженно): Откуда я знаю? (Перестает писать.) Надо же чем-то заняться... (Пауза.) А эти молодцы все развлекаются?

Зоя Сергеевна: Надо же чем-то заняться...

Кирсанов: Надрались?

Зоя Сергеевна: Нет. Во всяком случае, в меру. Слушают музыку и играют в какую-то игру. На специальной доске.

Кирсанов: В нарды, что-ли?

Зоя Сергеевна: Нет. Какое-то коротенькое название. То ли японское, то ли китайское...

Кирсанов: В го?

Зоя Сергеевна: Да, правильно. В го.

Пауза. В отдалении Гребенщиков стонуще выводит: «Этот поезд в огне - и нам не на что больше жать, Этот поезд в огне - и нам некуда больше бежать. Эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе...»

Кирсанов: Вождь из племени га сидит и играет в го.

Зоя Сергеевна: Сережка деньги отдал. Двести рублей.

Кирсанов: Что еще за двести рублей?

Зоя Сергеевна: Говорит ты ему давал в долг. В прошлом году.

Кирсанов: Гм... Не помню. Но похвально. (Пауза.) Ты ему все рассказала, конечно...

Зоя Сергеевна: Конечно.

Кирсанов: Ну, и как он отреагировал?

Зоя Сергеевна: Сначала заинтересовался, стал расспрашивать, а потом ехидно спросил: «Веревку велено свою приносить или казенную там на месте дадут?»

Кирсанов: Замечательное все-таки поколение. Отца забирают черт-те знает куда, а он рассказывает по этому случаю анекдот и садится играть в го...

Зоя Сергеевна: Он считает, что нам с тобой вообще никуда не следует ходить...

Кирсанов (раздраженно): Ну да, конечно! Он хочет, чтобы они пришли сюда, чтобы вломились, заковали в наручники, по морде надавали... (Некоторое время угрюмо молчит, а потом вдруг с невеселым смешком произносит нарочито дребезжащим старческим голоском.) «Что, ведьма, понарожала зверья? Санька твой иезуит, а Сережка фармазон, и пропьют они добро мое, промотают!.. Эх, вы-и!»

Зоя Сергеевна (утешающе): Я думаю, ничего особенно страшного не будет. Отправят куда-нибудь на поселение, будем работать в школе или в детском доме... Обыкновенная ссылка. Я помню, как мы жили в Карабутаке в сорок девятом году. Была мазанка, печку кизяком топили... Но холодина была зимой ужасная... А вместо сортира - ведро в сенях. Тетя Юля, покойница, она языкастая была... вернется, бывало, из сеней и прочтет с выражением: «Я люблю ходить в ведро, заносить над ним бедро, писать, какать, а потом возвращаться в теплый дом»... Две женщины немолодые, девчонка - и ничего, жили...

Кирсанов (с нежностью): Бедная ты моя лапа... (Слышится стук в наружную дверь.) Погоди, я открою. Это, наверное, Кузьмич, совесть его заела...

Он выходит в прихожую и возвращается с Пинским. Пинского не узнать: он в старом лыжном костюме, туго перетянутом солдатским ремнем, на голове - невообразимый треух, на ногах - огромные бахилы. В руке у него тощий облезлый рюкзак типа «сидор».

Пинский: Я решил лучше у нас посидеть. Одному как-то тоскливо. Кстати, куда мне ключ девать? Сережке отдать, что ли? Я надеюсь, ему повестку еще не прислали?

Кирсанов: Еще не прислали, но могут и прислать. «Разгильдяи города Питера!»...

Пинский: Да нет, вряд ли. Молод еще. Хотя, с другой стороны, тетя Мотя у нас ведь непредсказуема.

Кирсанов: Правильнее говорить не тетя Мотя, а «Софья Власьевна».

Пинский: А это одно и то же. Софья Власьевна, а кликуха у ей – тетя Мотя.