Удача – это женщина - Элизабет Адлер

Энни сжала зубы:

— Ты не можешь послать девочку в Гонконг одну, и, помимо всего прочего, когда ты собираешься сказать ей правду о завещании Лаи Цина?

Фрэнси ничего не ответила. Она поднялась с кресла, подошла к окну и, отдернув тяжелые шелковые шторы, долго смотрела в темное окно. Перед ней в тумане мигали мириады огней, но Фрэнси не замечала их. Фрэнси вспоминала, как Мандарин на своем смертном одре настойчиво вопрошал, хорошо ли она помнит обещание, данное ему.

— Энни, — сказала она медленно, — даже ты не знаешь всей правды.

Энни резко встала со своего места и решительным движением разгладила юбку.

— Фрэнси Хэррисон, — проговорила она сердито, — все эти годы мы дружили с тобой, и в моей жизни нет ни единого секрета, о котором бы ты не знала. А вот сию минуту ты признаешься мне, что, оказывается, у тебя есть от меня тайны. Все это было бы не столь важно, если бы дело не касалось Лизандры. Но помни, я имею право знать обо всем, что связано с ней.

Фрэнси с раздражением помахала бумагой с иероглифами перед носом подруги:

— Теперь ты знаешь обо всем, что касается Лизандры. Можешь прочесть и убедиться сама!

— Ты прекрасно знаешь, что я не умею читать по-китайски. В любом случае я не об этом хотела поставить тебя в известность.

— Тогда мне нечего тебе больше сказать. Мандарин управлял нашими жизнями по собственному усмотрению, и ты не можешь не согласиться, что, в конце концов, он всегда оказывался прав. Теперь настала очередь Лизандры. И мое дело — лишь проследить, чтобы все происходило согласно его воле.

Надевая пальто и запахивая большой меховой воротник вокруг горла, Энни бросила на прощание:

— Мне не хочется вступать с тобой в пререкания, Фрэнси Хэррисон, но мне не по вкусу то, как ты собираешься распорядиться жизнью Лизандры, и я никогда не смирюсь с этим. Я же, со своей стороны, постараюсь довести до ее сведения, что она всегда сможет прийти ко мне и будет принята с распростертыми объятиями, в случае если дела обернутся не в ее пользу. Надеюсь, она еще не забыла дорогу к своей крестной, тетушке Энни?

И Энни решительно направилась к выходу, но в последний момент заколебалась и остановилась, уже сжимая в ладони ручку входной двери.

— О, Фрэнси, — вздохнула она с сожалением, — я приехала для того, чтобы успокоить и утешить тебя, а сама сделала все, чтобы расстроить. И что я за женщина, в самом деле?

Фрэнси улыбнулась сквозь слезы, и подруги обнялись.

— Ты такая же, какой была всегда, Энни Эйсгарт, и другой мне не надо.

— Помни только, Фрэнси, что прошлое уже закончилось. И на повестке дня стоит будущее. Будущее — теперь самое главное.

Фрэнси покачала головой:

— Для китайцев прошлое — всегда часть настоящего, дорогая.

— Тем хуже, — пробурчала Энни себе под нос, выходя из дома.

Фрэнси через окно в прихожей наблюдала за тем, как в тумане сначала зажглись, а потом растаяли сигнальные огни маленького «паккарда». Было только девять часов, а Калифорния-стрит опустела. Вверху на холме тускло горели фонари, освещая тротуар вблизи от дома, где прошло ее детство.

Это был самый аристократический район Сан-Франциско, Ноб-Хилл. Разумеется, самого первого дома, построенного отцом Фрэнси, давно не существовало. Он рухнул во время великого землетрясения 1906 года, но ее брат, Гарри Хэррисон, перестроил родовое гнездо почти сразу же после катастрофы.

— Для того, — сказал он как-то раз, — чтобы никто — ни в Сан-Франциско, ни во всей Америке — не смел и думать, что существует сила, включая и волю Божью, способная сокрушить Хэррисонов.

Как позже выяснилось, на это оказалась способной только Фрэнси.

Она продолжала созерцать огни Сан-Франциско, расплывавшиеся из-за тумана, и думала о людях, по-настоящему счастливых людях, которые направлялись в этот момент в ресторан или на танцы, и одиночество охватило ее и, подобно холодному серому туману, стало пронизывать все ее существо, заставляя дрожать. Из-за этой внутренней дрожи она поспешила назад в гостиную и подбросила в камин поленце. Потом свернулась калачиком на диване, завернувшись в мягкое покрывало из верблюжьей шерсти. Тишина заклубилась вокруг нее, будто туман, хозяйничавший на улице, неслышно проник и в дом. Сонно тикали часы, потрескивали дрова в камине, но никакие иные звуки в гостиную не проникали. Вполне могло показаться, что она осталась последним живым человеком на земле.

Именно так она чувствовала себя в детстве, когда закрывалась одна в комнате в большом доме Хэррисонов.

Минуты одиночества тоскливо тянулись одна за другой, и Фрэнси наконец посмотрела на часы. Это были простые золотые часы небольшого размера, которые купил для нее целую вечность назад Бак Вингейт, — впрочем, имя Вингейт тоже всплыло из прошлого, а о прошлом сегодня ночью как раз не следовало думать. Но она думала и невольно вспоминала лицо человека — смуглое, слегка удлиненное и до ужаса привлекательное, врезавшееся в память — лицо, которое она и сейчас в любой момент могла представить себе до последней черточки. Восемь лет прошло, а она все еще помнила его. Маленький портрет ребенка, который он подарил ей однажды на Рождество, по-прежнему стоял на ночном столике у изголовья ее кровати, часы — его подарок — она все еще носила на руке, а его клеймо навеки было запечатлено на ее теле. Она просто не могла разлюбить его и надеялась, что ей больше никогда не придется увидеться с ним снова.

Разве не говорил ей Мандарин перед смертью, что ей необходимо забыть обо всем, что с ней случилось в прошлом, и двигаться вперед, продолжать жить дальше?

Мандарин предупреждал ее, что оглядываться назад не стоит, но сказать всегда легче, чем исполнить, и Фрэнси в такт своим мыслям отрицательно покачала головой.

Она встала с дивана, оправила мягкое белое платье и потянулась. Потом нервно подошла к окну и уже в который раз за ночь раздвинула шторы.

Туман рассеялся, и дом брата отлично просматривался из ее окна. Она увидела ярко, по-праздничному освещенный подъезд и вереницу дорогих лимузинов, в которых сидели шоферы в форменных фуражках и терпеливо дожидались своих хозяев. Гарри задавал очередной из своих знаменитых на весь город вечеров.

Она знала, что, несмотря на ходившие по Сан-Франциско слухи о его финансовых затруднениях, брат ничего не жалел, чтобы ублажить своих многочисленных гостей. Угощение готовили только французские повара, вина на его приемах подавали только самых лучших и дорогих сортов, а поставщики цветов по его команде разорили не одну теплицу, срезая самые восхитительные и экзотические цветы для изысканнейших букетов, от которых невозможно было оторвать глаз. Лакеи носили ливреи цвета крови, столь любимого всеми Хэррисонами, а о прибытии гостей возвещал настоящий английский дворецкий, который в свое время служил у некоего герцога и, по слухам, отличался даже большим снобизмом, чем сам Гарри. Фрэнси знала, что на приемах у брата блистают хорошо воспитанные дамы, затянутые в атласные и кисейные платья от Мейнбуше и сверкающие драгоценностями от Картье, а мужчины выглядят весьма авантажно в черных шелковых галстуках и араках. И, без сомнения, рядом с Гарри будет находиться очередная подающая надежды юная киноактриса. И, без всякого сомнения, она будет из кожи вон лезть, чтобы ублажить его, поскольку брат Фрэнси, несмотря на два развода и репутацию женоненавистника — точно такой же репутацией обладал и их отец, — все еще представлял собой лакомый кусочек для любой искательницы женихов, благодаря высокому положению и своим, правда несколько отощавшим, миллионам.