Княгиня - Петер Пранге

— Это здание, — дрожащим голосом воскликнул он, — хотя и самый большой в мире храм Божий, но даже он слишком тесен, чтобы вместить этого человека и меня!

Франческо не сразу понял своего учителя. Как могло случиться, что Мадерна, великий мастер Мадерна покидает собственное детище поджав хвост, будто побитый пес? Как зодчий, который возвел неф собора Святого Петра, его фасад и притвор, мог спасовать перед надутым павлином, не выстроившим за свою жизнь даже простой стенки и, наверное, в глаза не видевшим мастерок каменщика?

Оцепенев от возмущения и ярости, Франческо смотрел вслед удалявшимся носилкам, где, понурив голову, сидел его старый учитель, мастер Мадерна, которому он был обязан всем своим умением.

Тут взгляд его упал на разложенный на столе эскиз. И в тот же миг у юноши перехватило дыхание, а бушевавшая в нем ярость куда-то испарилась.

Перед его глазами лежал проект главного алтаря: четыре величественно изогнутые колонны, взметнувшиеся ввысь, увенчанные балдахином с изображением только что восставшего из могилы Христа с хоругвью и крестом. Что это? Наброски гения? Франческо, познакомившийся с замыслом Мадерны еще несколько лет назад, тут же понял, что этот проект разом устранял все проблемы, так докучавшие прежнему зодчему, безрезультатно пытавшемуся разделаться с ними; на этом листе все сложности организации внутреннего пространства и пропорциональности с обманчивой легкостью преображались в истинный шедевр, образец гармонии.

Кому же принадлежит это воистину гениальное решение?

— Надивиться не можешь? — осведомился Бернини, бесцеремонно выхватив эскиз из-под носа Франческо. — Это и есть алтарь, который я возведу здесь. Скажи-ка ты мне вот что, — Бернини пригляделся к юноше, — уж не ты ли ассистент этого старого пердуна? Ты, ты, конечно, я тебя узнал! — Улыбнувшись во весь рот, Бернини положил руку на плечо Франческо. — Славно, ты мне и поможешь. Да, — спохватился он, — а ты вообще настроен мне помогать?

От клокотавшего в нем негодования молодой человек не нашелся что ответить.

— Что… что… да что вы себе вообразили? — выдохнул он, запинаясь.

И тут же, круто повернувшись, чуть ли не бегом бросился вон. Покинув стены собора, Франческо вдруг услышал, как где-то вдали заливисто прокукарекал петух.

5

Лоренцо взял яблоко — их запас в мастерской не истощался — и с удовольствием вгрызся в него.

— Неаполитанский порок, — произнес он с набитым ртом. — Мне кажется, будь я на месте Адама, я бы тоже не смог воспротивиться искушению.

Перед ним на табурете сидела Констанца Бонарелли, супруга его помощника Маттео, женщина редкой красоты, такой, что, пожалуй, даже сама Ева позеленела бы от зависти. Женщина через плечо взглянула на Лоренцо. На ней не было ничего, кроме просторной сорочки с глубоким вырезом спереди, и Лоренцо стоило невероятных усилий сосредоточиться на своей задаче — увековечить ее красоту в мраморной глыбе, над которой он колдовал сейчас, памятуя о наставлениях своего родителя Пьетро, который и вложил долото в руки сына.

— У меня такое ощущение, — сказала Констанца, — что у тебя сегодня дела не клеятся. Ни одно, ни другое, — добавила она, плутовато улыбнувшись.

— Не вертись! — буркнул он в ответ. — Мне нужен твой профиль.

Бюст был почти готов. С яблоком в руке Лоренцо, отступив на пару шагов, склонил голову набок и, прищурившись, стал сравнивать оригинал со скульптурой. Боже, до чего же она красива! Потаенная и в то же время целомудренная чувственность благоухающим облаком окутывала женщину. Полураскрытые губы, слегка наморщенный лоб — так женщина смотрит на внезапно возникшего из ниоткуда и заставшего ее врасплох мужчину. И сразу же тебя охватывало непреодолимое желание обнять и поцеловать ее. Лоренцо нетерпеливо доел яблоко и снова приставил к камню долото, чтобы запечатлеть это мимолетное выражение ее лица.

— Дьявол! — вдруг выругался он, торопливо сунув в рот пораненный палец.

— Да что с тобой сегодня? — удивилась Констанца. — Раньше за тобой такого не водилось! У тебя что, неприятности?

— Неприятности, говоришь? — Лоренцо испустил тяжкий вздох. — Неприятности — не то слово! Папа Урбан принял мудрейшее решение: вырастить в своем понтификате второго Микеланджело. Угадай, кому предназначено им стать!

— Тебе, разумеется! Какой же все-таки умница его святейшество! Вряд ли я могла бы представить себе кого-нибудь еще в этой роли, кроме тебя. Может, у тебя есть кто на примете?

— Нет, конечно, — отрезал Лоренцо, вынув палец изо рта. — Но что за вздорная идея! Словно гения можно просто назначить папским указом, как епископа или кардинала. И теперь Урбан каждый день дожидается от меня шедевров.

— Вообще-то и мне ты кое в чем иногда кажешься гениальным.

— Я говорю серьезно. Он разработал для меня план, как для школяра какого-нибудь. Я должен ваять, я должен рисовать, я должен создавать архитектурные проекты — словом, совсем как Микеланджело. Тот ведь владел в совершенстве и тем, и другим, и третьим. Как будто в сутках не двадцать четыре часа, а вдвое больше. Мало того, я теперь каждый вечер должен быть у папы. И он все талдычит и талдычит о своем новом Риме, его Риме, который мне предстоит возвести. Сначала за ужином, потом у себя в спальне часами втолковывает мне свои идеи, даже в постели не умолкает, пока веки не смежит. Только когда полог задернут, мне позволено уйти.

— Ты, значит, постельничим нашего папы заделался? Ну-ну.

Констанца шутливо погрозила Лоренцо пальцем.

— Слушай, мне сейчас не до шуток. Меня сейчас другое заботит — как я все это осилю? Ни днем ни ночью нет покоя от этого человека. Знаешь, что он потребовал от меня вчера вечером? Я должен выполнить главный алтарь в бронзе! Каждый, кто хоть капельку смыслит в архитектуре, только руками разведет. Пол никогда не выдержит такого громадного веса, проклятый алтарь рухнет вниз, прямиком в могилу святого Петра. Да и где мне взять столько бронзы?

— Почему же ты в таком случае не откажешься?

— Мне? Отказаться? — Лоренцо засопел. — Да будь я хоть трижды Микеланджело — папа есть папа…

Скульптор вновь вооружился долотом и молотком и в таком темпе замолотил по бюсту Констанцы, будто намеревался завершить его еще к нынешнему вечеру.

— Как бы то ни было, — пробормотал он немного погодя, — этот алтарь — мой шанс. Такое раз в жизни бывает. Если я его сделаю, тогда… — Не уточнив, что будет тогда, мастер умолк, продолжая обрабатывать мрамор. И тут же снова взорвался: — Черт меня побери! Как это все вообще будет выглядеть? Кто, скажите на милость, положит для меня фундамент, способный выдержать такую махину? Да один только балдахин весит столько же, сколько полкупола!

Не выдержав, Лоренцо швырнул на пол инструмент.

— Старый хрыч Мадерна прав, тысячу раз прав! Я не смогу, да и не хочу. Я скульптор, черт меня побери, а не инженер!

— Мой маленький Лоренцо! Бедняжка! — Констанца поднялась с табурета, на котором сидела. — А не лучше ли нам закончить на сегодня?

Проведя пальцами по его щеке, она подарила художнику столь проникновенный взгляд своих огромных глаз, что у Лоренцо голова закружилась. И тут его словно подменили.

— А ты не боишься, что твой благоверный обо всем догадается? — ухмыльнулся он.

— Маттео? У него только одно желание — чтобы я была счастлива!

— Ах, Констанца, Констанца, — чуть задумчиво произнес Лоренцо. — Если бы на свете не существовало греха, ты бы его изобрела.

— Тсс! — Женщина приложила палец к его губам. Потом, улыбнувшись, как, наверное, Ева улыбалась Адаму, бережно сняла с себя сорочку. Нагая, как ее сотворил Создатель, она нагнулась к вазе с фруктами, взяла яблоко и принялась вертеть им перед носом совершенно ошалевшего от ее прелестей Лоренцо. — Скажи, мой драгоценный, — прошептала она, — а тебе разве не хочется яблочка?

6

Рим, 22 сентября 1623 г. Мои дорогие родители!

Вот уже полтора месяца я в Риме, но только нынче выдалась свободная минута сесть и отписать вам. Оттого меня изводят укоры совести, однако здесь столько всего приключилось, что я уверена, вы меня простите.

Переезд через Альпы стал самым настоящим событием, которого мне не забыть до своего смертного часа. В Граубюндене мы дожидались, пока укротится снежная буря. Кроме этого, надобно было разбирать наш экипаж на части с тем, чтобы погрузить их в виде поклажи на лошаков. После проводники (простой, но сердечный крестьянский люд) укутали нас в бобровые меха: выдали нам бобровые шапки, такие же рукавицы и сапоги — вы и вообразить себе не можете, какой холодище царит в этом резком воздухе, где и дышится-то с великим трудом. Кое-как мы отправились далее на носилках.