Глаз в пирамиде - Роберт Уилсон

— Что это еще за чертов проект «Дверь в пустыню»? — однажды спросил Президент, внимательно изучая бюджет.

Бактериологическое оружие, — услужливо пояснил помощник. — Сначала у них был некий «Антракс-дельта», а сейчас они уже доработались до «Антракса-мю» и...

Его голос утонул в грохоте бумагорезок, уничтожавших документы в соседней комнате.

— Хватит, — сказал Президент. — Эта тема действует мнена нервы. — Он черкнул «О'кей» возле этого пункта и, перейдя к пункту «Дети-инвалиды», сразу повеселел. — А вот здесь, -сказал он, — мы можем кое-что урезать.

Он ни разу не вспомнил о проекте «Дверь в пустыню», пока не произошел переворот в Фернандо-По.

— Допустим, только допустим, — сказал он членам Объединенного комитета начальников штабов 29 марта, — что я выступлю поящику и пригрожу всеобщей термоядерной заварухой, а другая сторона и глазом не моргнет. Есть ли у нас что-нибудь такое, чем мысможем их припугнуть по-настоящему?

Начальники штабов переглянулись. Один из них неуверенно заговорил:

— Под Лас-Вегасом идет работа над проектом «Дверь в пустыню», который, кажется, позволит намного обогнать товарищей в области ББ и БХ...

— Речь идет о биолого-бактериологическом и биолого-химическом оружии, — объяснил Президент нахмурившемуся Вице-президенту. — Пневматические ружья «ББ» тут ни при чем. — Он опять повернулся к военным. — А что конкретно у нас есть, чтобы заставить иванов поджать хвост?

— Есть «Антракс-лепра-мю»... Это пострашнее любой формы сибирской язвы. Страшнее, чем бубонная чума, сибирская язва и проказа вместе взятые. В сущности, — генерал, который это говорил, мрачно усмехнулся, — по нашим оценкам, когда смерть наступает так быстро, степень психологической деморализации выживших — если таковые окажутся, — становится намного выше, чем при термоядерном взрыве с выпадением максимального количества радиоактивных осадков.

— Бог ты мой, — сказал Президент. — Бог ты мой! Мы не будем об этом говорить в открытую. В своей речи я скажу просто о Бомбе, но надо сделать для Кремля утечку информации, что у нас, дескать, на складах есть еще и эти антраксы или как их там. А потом посмотрим, как они забегают.

Он встал, решительный и непоколебимый: образ, в котором он всегда появлялся на телевидении.

— Сейчас я хочу встретиться с моими спичрайтерами. А вы тем временем организуйте повышение по службе человеку, который отвечает за этот «Антракс-пи». Как, кстати, его зовут? — спросил он через плечо, уже выходя за дверь.

— Мочениго. Доктор Чарльз Мочениго.

— Повысить доктора Мочениго, — крикнул Президент из приемной.

— Мочениго? — задумчиво спросил Вице-президент. — Он что, макаронник?

— Не смей так говорить, — заорал Президент. — Сколько раз можно повторять одно и то же? Никогда не говори «макаронник», «жид», «черномазый» и прочие такие слова.

Он был раздражен, поскольку жил в постоянном страхе, что когда-нибудь секретные записи всех бесед в Овальном кабинете, которые он хранил, станут достоянием гласности. Давным-давно он поклялся, что, если такой день когда-нибудь наступит, стенограммы записей не будут пестреть пометками «непечатное слово опущено» или «оскорбительная характеристика опущена».

Несмотря на раздражение, он говорил очень властно. В сущности, это был прекрасный образец доминантного самца нынешней эпохи. Пятидесятипятилетний, жесткий, практичный и не обремененный сложными этическими комплексами, которые приводят в затруднение интеллектуалов, он давно понял, что мир — это сучье место, в котором могут выжить только самые коварные и безжалостные. Он был настолько добр, насколько это возможно для сторонника философии крайнего дарвинизма. По крайней мере, он искренне любил детей и собак, если только они не находились на территории, которую, исходя из Национальных Интересов, следовало подвергнуть бомбардировке. Несмотря на чуть ли не небесный статус, у него по-прежнему сохранилось чувство юмора и, хотя вот уже почти десять лет со своей женой он был импотентом, ему удавалось за полторы минуты достичь оргазма во рту опытной проститутки. Он принимал амфетаминовые стимуляторы, чтобы выдержать рабочий день, который длился по двадцать четыре часа в сутки, поэтому в его мировосприятии со временем появился параноидальный уклон. Чтобы унять постоянное беспокойство, ему приходилось глотать транквилизаторы, и поэтому его отрешенность иногда граничила с шизофренией. Но основную часть времени внутренняя практичность позволяла ему цепко держаться за реальность. Короче говоря, он был очень похож на правителей России и Китая.

Белку в Центральном парке снова разбудил громкий гудок проезжавшей машины. Сердито вереща, зверек перепрыгнул на другое дерево и тут же заснул. В ночном ресторане Бикфорда, что на Семьдесят второй улице, молодой человек по имени Августейший Персонаж, сделав звонок непристойного содержания женщине из Бруклина, вышел из телефонной кабинки. Он оставил после себя одну из своих наклеек «ЭТА КАБИНА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНА ЗА КЛАРКОМ КЕНТОМ». В Чикаго, на час раньше по часам, но в то же самое мгновение, рок-группа «Кларк Кент и его супермены» начинает возрожденный концерт «Rock Around the Clock». Лидера группы, высокого чернокожего со степенью магистра антропологии, несколько лет назад, в воинственный период его жизни, звали Эль Хадждж Старкерли Мохаммедом, хотя в свидетельстве о рождении он значится как Роберт Пирсон. Обводя взглядом публику, он замечает, что белый бородатый молодой кобель Саймон, как обычно, пришел с чернокожей женщиной. Этого Пирсон-Мохаммед-Кент понять не может и даже считает извращением, поскольку сам предпочитает белых цыпочек. На этот раз Саймон не балдеет от музыки; вместо этого он с энтузиазмом что-то объясняет девушке, рисуя на столе пирамиду и объясняя, что она означает. «Макушечная точка», — донесся до Пирсона сквозь музыку обрывок фразы. Слушая «Rock Around the Clock» десятью годами раньше, Джордж Дорн решил отращивать волосы, курить дурь и стать музыкантом. Он достиг двух из трех этих целей. Статуя Тлалока из музея антропологии в Мехико непроницаемым взглядом смотрит на звезды... и те же звезды мерцают над Карибским морем, в волнах которого резвится дельфин по имени Говард.

Кортеж автомобилей проезжает мимо техасского школьного книгохранилища и медленно движется к Тройному туннелю. Через оптический прицел каркано-манлихера из окна шестого этажа на кортеж смотрит Ли Харви Освальд. У него во рту сухо, как в пустыне. Но сердце бьется ровно, а на лбу не выступило ни единой капли пота. «Приближается мгновение, — думает он, — когда я взлечу над временем и страхом, наследственностью и средой. Это последняя проверка свободной воли, которая докажет мое право называться мужчиной. Через мгновение я нажму на курок, и тиран умрет, а вместе с ним умрет жестокая лживая эпоха. Этот миг и это знание дарят мне наивысший восторг». Но все равно у него сухо во рту, пыльно-сухо, смертельно-сухо, словно слюнные железы в одиночку восстали против убийства, которое его разум объявил необходимым и справедливым. Внимание. Он вспоминает военную формулу: вдохни, прицелься, задержи дыхание, нажми на курок. Он делает вдох, прицеливается, задерживает дыхание, начинает жать на курок, как вдруг неожиданно слышится лай собаки...

И его рот открывается от удивления, когда он слышит три выстрела, явно откуда-то со стороны Травяного холма и Тройного туннеля.

«Сукин сын!» — шепчет как молитву Ли Харви Освальд и ухмыляется.

То есть ухмыляется не тот Всемогущий, каковым он надеялся стать, а кто-то другой, неожиданный и, значит, лучший — Всезнающий. На протяжении следующих полутора дней, до самой его смерти, эта самодовольная ухмылка не сходила с фотографий Освальда. И никто не осмелился прочитать в ней то, что было написано открытым текстом: «Я знаю то, чего не знаете вы». Эта ухмылка исчезла только в воскресенье утром, когда Джек Руби всадил в хрупкое фанатичное тело Ли две пули. В результате одна часть тайны ушла в могилу. Другая часть этой тайны покинула Даллас еще в пятницу днем на реактивном самолете, рейсом на Лос-Анджелес. Эта часть тайны пряталась под деловым костюмом и седыми волосами и мелькала в немного сардоническом взгляде невысокого пожилого мужчины, который был зарегистрирован в списке пассажиров самолета под именем Фрэнк Салливан.

Это серьезно, — размышляет Питер Джексон. — Джо Малик вовсе не параноик. Джексона ничуть не обманывает непробиваемое выражение лиц Малдуна и Гудмана, он давным-давно обучился искусству выживания черного человека в белом мире. Это искусство заключается в умении читать не выражение лица, а то, что скрывается за ним. Копы возбуждены и взволнованы, как охотники, идущие по следу очень крупного, но крайне опасного зверя. Значит, Джо был прав, когда говорил о заговоре с целью убийства, а его исчезновение и взрыв были частью этого заговора. Это значит, что Джордж Дорн тоже в опасности, а Питер симпатизировал Джорджу, хотя тот во многих отношениях был еще сопляком и, как все молодые белые радикалы, полным засранцем, когда дело касалось расовых вопросов. — Мэд-Дог, штат Техас, — размышляет Питер, — уже по названию чувствуется, что там можно нарваться на большие неприятности.