Гиляровский на Волге - Екатерина Георгиевна Киселева

дело. Пароходы-то, как ни серчай на хозяина, не пограбишь. Завели эти адские машины, бурлак кончился, неча теперь ему лямкой грудь натирать, а народу, думаешь, полегчало? Купцу от пароходов полегчало, а наш брат, где ни будь, — все одно спину гнуть.

Сверху из-за поворота показался, сверкая огнями, пассажирский пароход. Чистая потемневшая гладь Волги слегка заколебалась. Пароход поравнялся с привалом бурлаков, миновал расшиву, покачнувшуюся от его волн, и стал быстро удаляться.

— Ишь побежал, нечистый, махинища, как есть махинища, так и полыхает, до днища Волгу высветил, — сказал кто-то из бурлаков. В ответ пароход послал короткий, громкий гудок и исчез за поворотом.

* * *

В Рыбинск пришли одиннадцатого июня 1871 года. Далеко во все стороны растянулись баржи. Между ними осторожно пробирались буксирные пароходы, дымя и отрывисто покрикивая.

Расшиву отвели выше пристаней. Осенью она шла на слом. Бурлаки получили расчет и разбрелись кто куда. На прощание хозяин вместо сивухи угостил водкой — чтоб лихом не поминали. Сняли шапки, поклонились друг Другу в ноги и разошлись.

В Рыбинске в это время вовсю гуляла холера. Хоронить не успевали, свозили за Волгу и закапывали в общие ямы. Рабочие руки требовались везде, и Володя быстро устроился в одну из артелей грузчиков. В Рыбинске остались крючничать еще несколько человек из тех, кто шел с ним в лямке. Всем хозяин разрешил жить на расшиве.

Два-три дня Володя привыкал. Взвалит на спину мешок, идет по сходне, а она гнется под ногами, того и гляди вниз бултыхнешься.

Освоился, стал лихо бегать с десятипудовыми мешками за спиной. В артели скоро приметили его силу, ловкость, выдвинули в батыри — старшим на несколько человек.

Заработки были довольно высокими. Правда, и работали шестнадцать, семнадцать часов в сутки.

Поработал крючником месяц. На солнце почернел. Купил козловые сапоги с красными отворотами и медными подковками, шапку, новую синюю косоворотку да жилетку красную. Старший артельный велел, чтоб непременно красная была, с золотым галуном — батырь не шутка, батырю полагалось в Рыбинске ходить в красной жилетке с золотыми галунами. Вот и гулял щеголем.

Щеголять пришлось недолго. Постигла Володю участь большинства крючников. Взвалил как-то мешок побольше, соль грузили, да поторопился на берег — мешок в воду, нога подвернулась, только хруст услышал.

Говорили, что счастливо отделался, недолго было и хребет переломить, случалось здесь и такое. Пришлось лежать. Молодость да здоровье помогли. На вторую неделю с помощью товарищей стал выходить на берег: тошно лежать одному день-деньской в расшиве. Сидел на берегу и смотрел.

С утра и до позднего вечера мелькали по сходням согнутые фигуры с мешками и ящиками. Перекатывали бочонки, или на «таскальной доске», как на санях, несколько человек веревками тянули тяжелый груз. Работа с «таскальной доской» сопровождалась припевками вроде:

Вот идет усатый, Рыжий, полосатый, Да и ух!

Или:

Золотая наша рота Тащит черта из болота!

Редко выпрямлялись спины грузчиков, передышки были краткими — десять-пятнадцать минут для всей артели сразу, в одиночку не отдыхали. Перед концом особенно тяжелой работы старший артельный, подбадривая крючников, призывно запевал:

Вы, ребята, припотели, Покурить вы захотели, Да и ух!

На берегу к Володе нередко кто-нибудь подсаживался. На всю жизнь запомнил он эти встречи. Да и как забыть!

Страшны человеческие глаза, налитые дикой злобой, страшны они, блестящие коварством, затаенной враждой, скрытой ненавистью, страшен холодный блеск в них осмысленного равнодушия, но нет ничего ужасней еще живых и уже потухших человеческих глаз.

Обычно это бывали люди, сила которых иссякла. Здесь, на Волге, она преждевременно съедалась трудом, не знающим меры и отдыха.

К Волге тянулись со всех концов России.

— Там скорее заработаю деньжат, чем в деревне, — думалось многим. И шли молодые, сильные. Любой труд нипочем, поспит часов пять — и снова, что новенький. Но до поры до времени. На Волге крючник мог продержаться не более восьми лет, и это был редкий, счастливый случай. А чаще — схватил двадцатипудовый куль и надорвался. То, смотришь, зашибло чем, там мостки провалились — и с ношей, не успев сообразить, в чем дело, в воде, с переломами, да с какими, молодой, а калека. Много за одно лето в Рыбинске невольных калек набиралось.

Подойдет кое-как к берегу, сядет и смотрит на баржи, работающих грузчиков, на Волгу.

У пристаней кипит жизнь. Оттуда доносится скрип мостков, иногда, в минуты передышки, дружные взрывы смеха, там трудятся, ждут, надеются, а он не помнит, когда был сыт, по-человечески спал. Не велико счастье тех, что у пристаней, кто знает, что ждет их, большинство постигнет та же участь преждевременного, никому не нужного калеки. Но пока они живут, верят, а тут постоянная мысль о куске хлеба, усилия, часто тщетные, чтобы вволю поесть. Единственная отрада — водка! Загулявшие крючники охотно, потчуют. Но впереди