Война и Мир (СИ) - "СкальдЪ"

После Ясс двинулись строго на юг, в Бырлады и Текучи. Румыния выглядела как типичная сельская страна, бедная и безграмотная. В каждой деревне, селе и городе нас встречало все местное население. Пройдя первые сто верст мы освоились и перестали обращать на них внимание. Нам строго приказали соблюдать дисциплину и следить за тем, чтобы нижние чины ни при каких обстоятельствах не обижали румын.

В дороге нас догнал Густав Эйфель, получивший полный расчет за свой мост. Во Францию он решил возвращаться долгим путем через Бухарест, Будапешт и Вену, напросившись часть маршрута проделать с нами. Я не возражал. С Францией мы не воевали, а Румыния считалась отдельной страной, так что француз волен делать, что пожелает.

— До сих пор не могу поверить, что разделяю путь с самими гусарами Смерти, любимым полком цесаревича Николая! — восторженно заявил инженер. Он в сотый раз оглядел мою форму, остановив взгляд на тяжелом мальтийском кресте и Адамовой голове. Было видно, что воинские знаки приводят его в полный восторг. В первый раз, когда мы только знакомились, он про нас не знал, но затем ему хватило ума и любознательности выяснить все нужные вопросы. Так что теперь он был, что называется «подкован». — Ваши подвиги в Азии, ваша форма… это же целый сюжет для романа!

— А что, про нас и во Франции знают? — лениво поинтересовался Некрасов и я перевел на немецкий.

— Шутите, господин ротмистр? Добрая треть парижан уверена, что лишь благодаря вам Россия смогла захватить Бухару и Хиву. Вот только проясните, что же значит Кара Улюм?

— Черная Смерть.

— О-о, — со значением протянул впечатлительный инженер. — Понимаю, это сильно, господа, очень сильно! У меня дома есть друг, Ги де Мопассан, начинающий писатель, правда, он пока стесняется и пишет в стол. Я ему непременно расскажу о вас, ему такие истории нравятся.

Француз человеком оказался хоть и себя на уме, но впечатлительным и романтичным. Я уже окончательно решил, что такими знакомствами судьба не разбрасывается. Свою Эйфелеву башню он еще даже в проекте не видел, а различные идеи буквально бурлили в него в мозгу. И это хорошо — когда война закончится, мы с цесаревичем найдем ему применение.

На одном из вечерних биваков Некрасов приготовил жженку. Опробовав ее и сильно захмелев, Густав растрогался и принялся чуть ли не в засос нас целовать. Осоловел он знатно, еле ворочал языком, но перед тем, как его бережно оттащили в палатку почивать, торжественно пригласил нас в гости, в свой дом, находящийся в Париже.

— Не умеют французы пить, — констатировал Некрасов, ловко выбивая пробку у очередной бутылки. — А ведь мы только начали.

— Данная стадия называется предварительными ласками, — с непередаваемым грузинским акцентом заявил поручик Джавахов.

— Да, слабый народ пошел, — согласился граф Шувалов, после того как на полянке стих оглушительный хохот. — Где те ворчливые усачи, что под Бородино дали прикурить нашим дедам?

— Были, да вышли. За Бессмертных гусар! — предложил Седов. Пили мы из серебряных, с арабской вязью, стопок, моего бухарского трофея, известного всему полку.

— В рай попасть мне вроде как не светит, но, если все же окажусь в тамошних пенатах, непременно подам рапорт на имя архангела Михаила, пусть меня определят в гусары, — заявил князь Белозерский, который, как и Шувалов, перевелся в мой полк по высочайшему позволению наследника. — Ведь и на Небеси есть армия!

Юлианов Юлий Юльевич, мы прозвали его Ютри, ударил по гитарным струнам и запел молодым сильным голосом о том, как повезло ему родиться гусаром. Рут аккомпанировал, постукивая саблей по бутылкам. Джавахов и Ян Озерский непонятно с чего вдруг принялись спорить, какая приправа лучше всего идет к баранине. Изюмов посрамил обоих, уверено заявив, что лучшая приправа к любому блюду — женщина. Фальк подкинул в костер охапку сушняка. Огонь вспыхнул и заревел, осветив десяток практически трезвых лиц, усатых, со шрамами и без, уверенных, что все нам по плечу. Среди нас попадались жестокие грубые люди, гуляки, картежники, вертопрахи, повесы и хвастуны, но все были своими, не единожды проверенными и надежными, как булатная сталь.

К ночи распогодилось. Легкий ветерок разогнал тучи, попутно принеся аромат свежих трав. Я лежал на медвежьей шкуре, положив седло под голову. Было хорошо и легко. Меня окружали верные гусары, а в небесах ярко сияли звезды. Щелкали горящие угольки, пахло жареным мясом и жизнь казалась прекрасной.

Ракия*– сливянка, бренди на сливах, повсеместно распространена во всех Балканских странах, Чехии и Австрии.

МиланIОбренович* — князь, впоследствии первый король Сербии.

Глава 3

Глава 3

Весна благоухала. Запахи разнотравья, особенно если отъехать от пыльной дороги, казались чудо, как хороши.

Бухарест начал готовиться к проведению праздника в честь независимости Румынии, хотя до официального объявления было еще далеко. В столицу полкам заходить запретили, и мы обошли ее по окружности, направляясь к местечку под названием Калугарени. За нами следовала 4-я стрелковая бригада и недавно сформированная Кавказская казачья дивизия. Сопровождал нас полковник Бобриков и румынский комиссар по фамилии Николеску, приставленные к нам в качестве временных проводников. На плечи таких людей легла задача разместить прибывающие полки и бригады таким образом, чтобы они не перемешались и не запутались.

Подавляющая часть румынских офицеров носила золотые украшения, одевалась пышно, не по доходам, обожала хвастаться и пускать пыль в глаза. Бухарест они называли «маленьким Парижем», а Румынию считали важнейшим государством Европы, мнение которой всенепременно учитывают все прочие державы. При этом держались с ленивой наглостью, полагая, что делают нам одолжение, пропуская через свою страну. Я быстро устал от бесконечного хвастовства Николеску и од самому себе, мне просто хотелось утопить его в реке. Благо комиссар отстал от нас довольно быстро.

А вот с Густавом Эйфелем я прощался с сожалением, пожелав на прощание без трудностей добраться до Парижа. Друзьями мы не стали, но друг к другу относились хорошо. Инженер, который еще не получил всемирной славы, солидную работу получал не часто. Прямо сейчас француз не знал, чем себя занять. Густав с радостью ухватился за идею, что после войны работа для него найдется. В голове у меня крутилась идея воздвигнуть Эйфелеву башню в Саратове, но пока подобное казалось совершенной фантасмагорией.

— Мать честная, сколько же здесь скопцов! — искренне удивился Некрасов, когда мы в очередной раз повстречали представителей данной секты. Себя они величали Христовы воины Царя Небесного, по большей части были русскими и полностью контролировали извозчичье дело. На любой станции, на вокзалах, около питейный заведений и гостиниц всюду на козлах сидели скопцы.

— Для гусара такая философия не подходит. Гусар без столь важных частей и не гусар вовсе, — откликнулся я. Скопцы были ребятами вежливыми, честными и богобоязненными, но их веры я не понимал.

В Калугарени нас догнал Кропоткин, прибывший сюда на поезде. Как все мы давно выяснили, происходящий из числа так называемых «кабинетных» генералов, он не любил торопиться и трястись в седле, зато любил основательно откушать и выпить. Светлой головой был тот, кто впервые одарил его прозвищем Лукавый Ленивец.

— Господа, с этого дня мы подчиняемся генерал-лейтенанту Скобелеву. Вместе с ним пойдем в авангарде всей армии, — объявил он Зазерскому, Ломову и мне. — Что вы улыбаетесь, Соколов? Разве я сказал что-то смешное?

— Никак нет, наоборот, радуюсь, что мы будем первыми, — браво ответил я, старательно надувая щеки и выкатывая глаза. На самом деле, вышел очередной конфуз, которые постоянно случаются на войне. В беседах с цесаревичем Николаем я два или три раза упомянул, что на будущей войне желаю служить под началом Скобелева, если предоставится такая возможность, естественно. Николай мою просьбу запомнил и, судя по всему, передал соответствующий приказ по инстанции в отношении любимого полка. Но тут произошла, как говорится, оказия. Адъютант, секретарь или простой делопроизводитель либо не услышали его, либо не так поняли, потому что Скобелевых в армии двое, отец и сын, и оба генералы. И нас отправили в распоряжение генерал-лейтенанта Скобелева Дмитрия Ивановича, отца Михаила. Что бы отличать отца и сына, в войсках его прозвали Первым, а сына — Вторым. Вот мы к Первому и попали.