Быть ! - Иннокентий Смоктуновский

Уехал. Стали расходиться. Уехал...

К счастью, живем мы не под стеклянным колпаком. Живем в среде таких же, как мы сами. Стараемся воспитать в себе то, что привлекает в других, так же, как они, возможно, чем-то пользуются нашим. По тому, что ты вбираешь и вобрал, можно судить, кто был рядом с тобой, кто знаменовал твой мир, с кем ты делил горе и кто тебе поведал о своем счастье, о котором русский человек не кричит - тут он так же целомудрен, как и в беде.

В последний раз мы виделись на "Мосфильме". Он сидел в автобусе. Группа готовилась ехать на натурную съемку. Кого-то ждали, никто не высказывал недовольства - на студиях это стало нормой. Увидев меня, он вышел.

Раньше я довольно часто замечал, что он смотрел на меня как-то изучающе. Сначала это раздражало, коробило, а потом не то я привык, не то он прекратил эти смотрины, а может, смотрел, но не столь явно. И теперь вдруг он опять глубоко и тихо вглядывался в меня. Мы давно не видались и не хотелось огорчать его замечанием.

- Ты давно в Москве? - спросил он.

- Да вот, поди, уж неделю безвыездно.

- Не даешь о себе знать... Хорош!

- Закрутился... Пока не очень идет, не могу набрести на нужное, в мыслях и заботах уходит все время.

- Походка эта - твоего нового героя, что ли?

- Да... даже не заметил...

- Все прикидываешься! С тобой хочет познакомиться наш актер Закариадзе.

Из машины вышел пожилой, совсем седой мужчина; я не видел фильма "Отец солдата", но слышал о вдохновенной работе Закариадзе и сказал ему об этом.

Женя по-доброму раскатисто засмеялся.

- Я говорил вам, он тюкнутый. Это Закариадзе, да другой. То его брат.

Немного посмеялись неловкости минуты.

- Как твои? Соломка? - сказал он потом.

- Хороши. Филипп очень вытянулся, похож на пшеничный колосок - весь желтый и длинный. Не хочет учиться музыке, никакого уважения ко мне. Машка - прелесть! Глядя на меня, говорит что-то вроде "ге", а что она хочет сказать, не совсем понимаю, думаю - лучшее. Соломка очень не хотела, чтобы я снимался здесь, наверное, устала ждать. Что у вас? Как Дзидра? Кого ждете?

- Я парня, а Дзидра - она говорит, что ей все равно, лишь бы все прошло благополучно.

По-прежнему он смотрел в упор.

- Ты извини меня, дорогой, но если будет мальчишка, он будет Кешкой. Девчонку жена назовет.

Помню: в висках застучало до испарины.

- Ох ты!.. Спасибо, я рад...

- Ты тут ни при чем! Это мы в честь папы римского Иннокентия.

- Будет тебе!..

Договорились о встрече. Я пошел, оглянулся - он так же тихо смотрел на меня. Я приветно махнул рукой. Никакого впечатления. Словно не ему. Долгий, глубокий, ничего не высказывающий, какой-то замкнутый взгляд, как бы не на меня.

Я развернулся совсем и спросил глазами:

"Что-нибудь случилось?"

И только на это опять молчаливое:

- Нет-нет, ничего, все в порядке. Будь здоров.

Я ушел к себе в группу "Берегись автомобиля". "Берегись автомобиля", "Берегись автомобиля" - почему именно такое название: "Берегись автомобиля"?

Теперь я часто думаю, почему он молчал. Почему он так смотрел? Это не было предчувствием, нет. Последнее время он был недоволен собой, своими работами, какой-то он был тихий...

Я не вижу лица. Передо мной тщательно причесанный, но все же взъерошенный затылок мальчика. Неестественно красные оттопыренные уши. Ловлю себя на неуместной мысли: где-то я уже видел такие вот уши вразлет. Кажется, сама природа позаботилась, чтобы они улавливали и задерживали в мире звуков самые прекрасные, повелевая его еще пухлым ручонкам заставить этот зал насторожиться, замереть и уйти в сказку, когда-то созданную Бахом.

Это идет экзамен в музыкальной школе.

Вот здесь же, несколько впереди,- преподаватель класса Лидия Евгеньевна. Если бы я даже не слышал мальчика, а видел одни руки этой немолодой одинокой женщины, я, кажется, мог бы напеть мелодию. Никогда еще не видел столь звучащих рук.

Мальчика сменила девочка. Неловкая пауза, успокаивающие реплики неверный аккорд. И опять пауза. "Вот сейчас я вспомню с восьмой ноты, и тогда..." И она вспомнила. И была так поэтична и так нежна, что, может, именно первое самозабвение родило эту неуловимую гармоническую несделанность минуты. Но мать ее, конечно, была недовольна, бранила ее, и девочка в растерянности плакала...

Мы ехали с Лидией Евгеньевной вместе. Она сидела откинувшись, усталая, мудро успокоившаяся. На коленях у нее лежал сноп цветов, а руки, обычные руки, безвольно лежали на цветах не замечая их. И всю дорогу этого одинокого человека занимали ее мальчики и девочки - ее дети. Я подумал: "Когда так много души отдано детям, не может не воздаться сторицей. Посев должен дать всходы, это добрый посев".

Каждый из нас не избежал в свое время вопроса: "Кем ты хочешь быть? Куда пойдешь учиться?" Словно в неосознанную отместку за бестактность некогда поставленных вопросов мы теперь с высоты завоеванного безмятежно бросаем младшим:

- А кем ты хочешь быть? Куда пойдешь учиться?

И это в то время, когда столько путей и столько дорог. И они не вымощены и совсем уж не прямы. У взрослых голова кругом идет. Впрочем, спросить всегда легче, чем заметить, а заметив - подсказать, помочь.

Корреспондент газеты был краток. После двух-трех деловых фраз, помолчав, он сказал в телефонную трубку:

- Как жаль, что не будет вашего Каренина.- Ударило слово "ваш".

- Почему же?

- Мне думается... Вы бы нашли... Вы бы подошли...

Я ждал. Он, видимо, хотел выразить суть своей мысли короче и оттого так долго тянул. Наконец он нашел и заговорил просто:

- С позиций объективных, нераскрытых, вы поспорили бы с хрестоматийной привычкой считать Каренина человеком дурным, машиной того времени, а не героем, который мог бы служить примером каких-то человеческих качеств, недостающих, может быть, многим и сейчас...

Разговор не ладился. Настал мой черед молчать. Он высказывал то, о чем думал я, те же мысли, которые приходили и мне. Человек на том конце провода как-то угадал их. Выходит, я шел по пути наименьшего сопротивления? (Временные обстоятельства не позволили делом доказать правоту моих позиций, но зато разрешили быть более свободным в суждениях).

После "Гамлета" я получил почти двенадцать тысяч писем. Из них, пожалуй, в трех-четырех тысячах пишут: "Как Вы точно сыграли Гамлета, я таким его себе и представлял (представляла)". Первое время я думал: "Что же это такое? Так просто? Так легко? Это издевательство, что ли? А четыре месяца мучительных репетиций у меня дома с режиссером Розой Сиротой, которые помогли выявить существо моего Гамлета?"

Теперь я знаю, что всех этих людей, написавших взволнованные строки, повело за собой и объединило желание увидеть активно воплощенное, борющееся, побеждающее добро. Не зло, только добро - и сто раз добро! Труд и друзья помогли извлечь корни из моих неизвестных и объединить их в известной жизни шекспировской трагедии. Люди у станков, за чертежными досками, за рулем, взращивающие хлеб и покоряющие просторы вселенной,- все они жаждут знать свое время, его веяния, его суть. Потому-то и стал так близок многим людям Евгений Урбанский - он обладал удивительным дарованием объединять, быть своим всюду. Герой нашего времени...