Таня и Юстик - Владимир Железников

Я повернулся на бок с твердым намерением выбросить из головы все это и заснуть. Завтра тоже предстоял тяжелый день. Надо было его выдержать, надо было дождаться отъезда Телешовых, чтобы вернуться к прежней жизни. И неожиданно поймал себя на том, что снова вернулся к воспоминаниям...

Только что я закрыл дверь за его отцом, и вернулся в комнату, и вновь увидел его, лежащего на диване, и себя еще мальчишкой. Дядя спросил, закрыл ли я двери на ключ, и я ответил, что закрыл. У дяди всегда был ровный, мягкий голос, он успокаивал, внушал, подчинял. Этот медлительный, добрый голос никогда не уходил от меня. И в тот критический момент самообладание не изменило ему. Он произнес в своей обычной манере, что, пока мальчик у нас, придется закрывать дверь. Потом он напомнил мне, что, пряча Леню Телешова, мы нарушаем приказ немцев и за это нарушение - казнь.

Понимал ли я тогда истинный смысл событий, которые скрывались за этими словами, или, как всякий подросток, надеялся на благополучный исход? А дядя, разумеется, понимал.

Ну да, именно в этот момент и появился Лайнис. Дядя заметил его в окне и окликнул. Я старался вспомнить, о чем они тогда говорили, но не мог. Вспомнил только, что Лайнис предупредил, что из нашего окна виден свет и из-за этого могут быть неприятности. Да, именно так и сказал Лайнис, что могут быть неприятности, и они вскоре начались. А может быть, Лайнис предупредил нас, а потом, также на всякий случай, предупредил и немцев?

С такими дурацкими мыслями трудно заснуть, и я стал вспоминать, что было после этого. А после этого пришли немецкие солдаты, которые чуть не высадили входную дверь, пока мы с дядей переносили Пятраса в мою комнату. Теперь она называется комнатой Юстика, который, счастливый парень, ничего об этом не знает. Потом я услышал торопливый топот тяжелых сапог, крики по-немецки - это дядя открыл солдатам дверь, - и тут же раздалась автоматная очередь. Я выскочил в комнату, думая, что они убили дядю. Но дядя был жив, а один из солдат оттаскивал его от дверей в соседнюю комнату. "Беги к господину Грёлиху!" - крикнул дядя по-немецки. Имя Грёлиха сделало свое дело. Солдат отпустил дядю, а я, не останавливаясь, пробежал мимо. Когда я пробегал через прихожую, то увидел второго солдата, спускающегося по чердачной лестнице. Именно он, прежде чем войти в Эмилькину комнатку, дал очередь - боялся красноармейцев, которые, раненные, скрывались по чердакам.

Дверь мне открыл сам Грёлих. Какой он был? Высокий, вероятно, с большой лысой головой и тонкой длинной шеей. Ласковый и вежливый. Он потрепал меня по щеке и спросил, что случилось. Я рассказал, в чем дело. Грёлих, ничего не ответив, провел меня в дом. Там я увидел Хельмута. Он был в трусах, волосы аккуратно уложены, и на них надета сеточка. Я поздоровался. Но Хельмут не удостоил меня взглядом, и Грёлих спросил его, узнал ли он меня. В ответ Хельмут небрежно произнес: "Добрый день, святоша! Ну, как, ты доволен, что мы вас освободили?"

И лица немецких солдат я тоже помнил. В моей памяти они сохранились так же живо, как лица дорогих мне людей. Тот, который помоложе, унтер - он нас впоследствии арестовывал, - был похож на куклу. У него было восковое лицо и голубые неживые глаза. А второй, обыкновенный толстый немец, был просто мародером. После его ухода Марта недосчиталась шести столовых ложек и двух серебряных рюмок.

Когда я вернулся от Грёлихов, то, кроме немцев и дяди, в комнате еще была и Марта.

Унтер развлекался тем, что рассказывал солдату, как какой-то старик еврей предлагал ему золотое кольцо за то, чтобы он, унтер, отпустил его внука.

Дядя по-прежнему дежурил около дверей. Он спросил у меня опять по-немецки о Грёлихе, и я ответил, что господин обер-лейтенант сейчас придет.

Унтер смотрел на меня неживыми глазами и молчал. Ему нравилось молчать и чувствовать свою власть. Потом он перевел взгляд на Марту, поманил ее пальцем. Марта подошла. Он спросил ее, почему она дрожит. Дядя ответил, что она не знает немецкого языка. "Так переведи ей", - приказал унтер. Дядя перевел вопрос унтера и ответ Марты, что она не знает, почему так дрожит. Унтер рассмеялся и крикнул, что все литовцы свиньи. Наши взгляды встретились, и унтер спросил, что я делал ночью. Когда я ему ответил, что спал, он подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо и поинтересовался, не слышал ли я перестрелки. Я ответил, что не слышал. Он закричал, что мы очень крепко и сладко спим и что они нас теперь разбудят.

"Если так все подряд вспоминать, - подумал я, - до утра не заснешь". Прислушался. Шагов Телешова не было слышно. Теперь в доме спали все, кроме меня. "Жалко, что Телешов уснул", - почему-то подумал я. И понял, что сейчас начну снова копаться в прошлом, потому что упрямо и ненужно хочу дойти до того момента, когда появился Лайнис. И стал припоминать, как пришли наконец Грёлих с Хельмутом.

Дядя поздравил Хельмута с возвращением на родину. А Хельмут ответил, что его родина великая Германия.

Унтер доложил Грёлиху, что в доме напротив на чердаке взяли двоих русских, но он знает, что их видели вначале втроем. Мы с дядей сразу догадались, о ком идет речь. Хельмут спросил о третьем, и унтер ответил, что он был ранен и его кто-то спрятал. Хельмут обрадовался и сказал, что пойдет с солдатами на поиски. Грёлих сделал вид, что не слышал Хельмута, и спросил унтера о т е х д в о и х. Унтер ответил, что одного уже допросили, пока он молчит, а второго нет в живых. "Пытался бежать по крыше и сорвался. Череп у него раскололся".

"А этот, который погиб, - спросил дядя, ему хотелось узнать, жив ли еще старший Телешов, - молодой?"

Унтер ответил, что молодой, и все они в недоумении посмотрели на дядю, и он сказал, что молодых особенно жалко. Но Хельмут крикнул, что все они красные скоты, туда им дорога.

После этого солдаты наконец ушли, Хельмут тоже. Уходя, он орал, что они поймают третьего, и чему-то смеялся.

"Нехорошо, - сказал дядя. - Вы его зря отпустили. Это не дело для мальчика".

"Вынужден считаться с обстановкой, - сказал Грёлих. - Солдаты могут донести коменданту, начнутся кривотолки".

Я пошел к Пятрасу, чтобы успокоить его, но последние слова Грёлиха задержали меня, и я прижался ухом к двери.

"Что-то будет с Хельмутом... - сказал Грёлих. - Вы не поверите... Иногда я его боюсь. Собственного сына. Он может меня неправильно понять".

"Надеюсь, вы преувеличиваете", - сказал дядя.

"Если бы так! - ответил Грёлих. - Жена мне сообщила... Он... подделывает ключи к чужим квартирам..."

"Ворует?" - удивился дядя.

"Что вы!.. Просто желает открыть антигосударственный заговор. У нас все помешались на этих заговорах... Он пользуется поддельными ключами, тайно проникает в квартиры, чтобы подслушивать чужие разговоры. Когда наци пришли к власти, я считал, что это не мое дело. Когда Хельмут вступил в гитлерюгенд, я тоже промолчал. Так поступали все немецкие мальчики... Но когда они стали разъяренными толпами бегать за евреями, я попробовал объяснить ему, что это... нехорошо. - Какое-то время Грёлих молчал, а потом заговорил по-другому, нетрудно было догадаться, что он испугался своей неожиданной откровенности. - Тайна исповеди, - сказал он. Надеюсь... Пора в комендатуру. Там много работы. Русские, русские... Уж если мы идем по этому нелегкому пути, то надо хотя бы побыстрее закончить все".

Я понял, что Грёлих испугался своей откровенности и, чтобы как-то себя реабилитировать, признался, что спешит на допросы, хотя раньше говорил, что в допросах не принимает участия. Грёлих был труслив и слишком плохо знал дядю. Тот думал о своем, он искал пути для спасения полкового комиссара Телешова, и спросил у Грёлиха, что будет с тем русским, которого сегодня взяли в плен. Грёлих ничего не ответил, и дядя тихо проговорил:

"Значит, вы его расстреляете".

"Натюрлих", - резко ответил Грёлих. До этого он говорил по-литовски, а тут вдруг перешел на немецкий.

"Я сказал неправду, - сознался дядя. - Они заходили сюда, по я их не впустил".

"Они были втроем?"

"Нет... Их было двое... Я видел его глаза... Это глаза страдающего... Может быть, у него есть сын, как у вас... Помогите ему..."

"Вы еще наивнее, чем я думал", - сказал Грёлих снова по-литовски. Он перестал бояться дяди.

...На следующее утро за завтраком я не проронил ни слова. И другие тоже молчали. Только Таня и Юстик иногда перебрасывались словами. Их хорошее настроение меня лишний раз убедило в том, что наши переживания и наша прошлая жизнь далеки от них. Теперь я был рад, что выдержал вчера ночью и не вернулся к Телешову.

Стоя на городской площади и слушая речи выступавших, я поймал себя на том, что наблюдаю за Лайнисом. Он был, как всегда, небрит, и худая, дряблая шея и впалые щеки были покрыты седовато-бурой щетиной. Я заставил себя отвернуться от Лайниса и стал смотреть на Телешова. В профиль он похож на Пятраса.

Прошлое вновь вспыхнуло во мне.

Чердак с заколоченным окном. Диванчик в углу, чтобы не бросался в глаза, большой ящик, набитый старьем. Эмилька пряталась в нем при первой опасности. Ни одной лишней вещи, которая могла бы натолкнуть на то, что здесь живут. И слова ее, Эмильки, которые я так много раз повторял про себя, что они отшлифовались и скользили во мне, как стихи, выученные в детстве. Каждый мой вопрос и ее ответ. Каждый ее вопрос и мой ответ.