Ужас и безумие - Анатолий Субботин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Который час? Смотрите, ночь несут
на веках души, счастье забывая.
Звенит трамвай, таится Страшный Суд,
и ад галдит, судьбу перебивая.
Причем, чем больше в мире солнца, а с ним так называемой деловой, энергичной жизни, тем ближе этот мир к аду. И только жизнь вечерняя, жизнь, погружающаяся в сон, жизнь умирающая (смерть – вечный сон) если не приобретает какой-то смысл, то, по крайней мере, вызывает чувство жалости. Этим ощущением хрупкости бытия, затерянности в бездне Поплавский, безусловно, близок позднему Блоку с такими, например, его стихами:
Миры летят. Года летят. Пустая
вселенная глядит в нас мраком глаз.
Или:
А берег опустелой гавани
уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
сладко ли спать тебе, матрос?
Блок был кумиром для Поплавского (впрочем, не единственным; вторым кумиром был Рембо). Некоторые блоковские темы, мотивы и даже отдельные фразы перекочевали в стихи Поплавского и получили там свое развитие. Но в целом, разумеется, мир Поплавского самостоятелен. В смысле же формы вышеупомянутое «безумство» его стиля отличает его и от Блока.
Едва ли не чаще всего поэт пользуется такими словами и понятиями, как сон, забытье, смерть.
Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
точно в теплый гроб сойти в кровать…
Смерть не есть нечто чужеродное на празднике жизни. Напротив, она столь обычно, столь свойски мелькает в толпе. Более того, кажется, именно она заправляет всем этим карнавалом.
В черном парке мы весну встречали,
тихо врал копеечный смычок,
смерть спускалась на воздушном шаре,
трогала влюбленных за плечо.
В результате ее присутствия буйный красочный мир начинает казаться каким-то ненастоящим, обманным. Жизнь тоже предстает сном. Сном наяву.
Неудивительно, что в этом сне рядом с людьми обитают ангелы, черти и другие мистические персонажи. Они столь гармонично вписываются в повседневность, что уже не кажутся сверхъестественными. И, наоборот, благодаря им мир теряет привычные очертания и фантастически преображается.
Было тихо в мире, было поздно.
Грязный ангел забывал свой голод
и ложился спать под флагом звездным
постепенно покрывавшим город.
А над черным веером курзала,
где сгорел закат костер печали,
тихо небо отворяло залы.
Ночь на башне призраки встречали.
Отбросив общую идею как цепь, связывающую образы, Поплавский стремится освободить и каждое отдельное слово от раз навсегда закрепленного за ним понятия. «Небрежный», приблизительный подбор слов позволяет им (словам) подняться над житейским смыслом, создавая атмосферу чарующей таинственности. С другой стороны, манера писать почти экспромтом, почти без помарок приводила к неуклюжести некоторых строк. Но это не смущало Поплавского, понимающего, что шероховатость, «детский лепет» в небольших дозах только подчеркивают юный возраст стиха.
«Да и вообще стихи не важны, – писал он, – гораздо важнее быть знакомым с поэтом, пить с ним чай, ходить с ним в кинематограф, стихи же в общем это суррогат, это для тех, у кого нет глаз для дальнего, глухого, являющегося в еле уловимых признаках». И тут мы подошли к главному в жизни Поплавского, к тому, что он называл «роман с Богом». Трагедия поэта лежит вот между чем: с одной стороны, «насладись нищетой своей и неудачей», потому что «только нищие спасутся», а с другой стороны, «тебе приснилось счастье, страшно жить проснувшимся от снов». Он как будто верит и не верит. «Я никогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в Его любви». Вера Поплавского страдала максимализмом: на свои искренние напряженные молитвы он хотел услышать пусть мгновенный, но ощутимый отзвук. Но отзвука свыше не было. И надежда сменялась отчаянием, смирение – бунтом. И нищета из орудия спасения превращалась в «доблесть падения», в героическое саморасточение.
Несмотря на то (или благодаря тому), что искусство для Бориса Поплавского не было чем-то главным, он стал одним из лучших поэтов эмиграции и ХХ века в целом.
8
Самое сложное, но и самое интересное – описывать то, что никогда не видел, что, может быть, не существует. Например, загробный мир.
Герой романа «Третий полицейский» ирландского писателя Флэнна О’Брайена умирает, но не замечает этого. Он пришел в запущенный дом старика Мэтерса, которого убил и закопал 3 года назад. Пришел, чтобы достать из-под половицы черный ящичек с деньгами убитого, якобы припрятанный здесь сообщником героя по имени Дивни. И вот в полутьме он цепляет ящик рукой, но тот срывается. Когда он протягивает руку в другой раз, там оказывается пусто, а в комнате раздается тихий кашель. Обернувшись, герой видит сидящего за столиком человека, страшного, забинтованного, внимательно следящего за ним и пьющего чай. Это не кто иной как убитый Мэтерс! Особенно ужасны его глаза. Они напоминают механические муляжи с крошечной дырочкой в центре, сквозь которую затаившись и с большим холодком выглядывает настоящий глаз. Да и он, возможно, очередной муляж, а настоящее скрывается за тысячами таких абсурдных масок с дырочками, проколотыми в одной плоскости.
Чтобы не сойти с ума, убийца заговаривает со своей жертвой и, между прочим, спрашивает: где черный ящик? На что старик задает ему встречный вопрос: как вас звать? И герой глубоко смущается, поскольку не помнит ни своего имени, ни кто он такой.
Отныне его ждет немало странных и непостижимых открытий, но все равно ему не придет в голову, что он – в ином мире. Он даже не замечает, что сам начинает поступать странно, по правилам этого мира. Например, вместо того, чтобы пытать о черном ящике своего сообщника, он идет справляться о нем в полицейский участок на том лишь основании, что «полицейские все знают, раз они умеют видеть цвета ветров».
Полицейских – двое: Мак-Кружкин и сержант Плак. Огромного, монструозного вида они, тем не менее, не страшны, поскольку крайне вежливы и предупредительны. Все их дело сводится к розыску украденных велосипедов или их деталей. И они весьма удивлены, что герой заявляет о пропаже часов (он решил разведать обстановку и пока не говорить о черном ящике) да еще не имеет имени. Разумеется, им все о нем известно, но они притворяются простаками, подыгрывают ему и между тем исподволь
