Поцелуй зверя - Анастасия Брассо

Понимая все это, Марк старался, неутомимо и упрямо, как делал все в жизни — изо всех сил старался молиться. Лишь во время молитвы привычная, ноющая боль немного уходила, принося временное, и такое желанное облегчение измученной душе.

Вот и сейчас — он понял, что не сможет уснуть. Встал коленями на холодный каменный пол в тесной келье.

…Тем же помилуй и избави мя от всех зол моих, и умоли Милостиваго Сына Своего и Бога моего…

За узким оконцем небо светилось глубокое, темно-синее, как яркая, желанная и немного пугающая мечта. И первые звезды уже зажглись над далеким лесом.

— Сюда, сюда ведите его… Ох ты, милый… батюшки светы!

— Как же ты?! Откуда шел?

Шум за дверью, слишком необычный для этого места и времени, заставил Марка оторваться от мыслей и молитвы. Встать с колен, подпоясаться, настороженно прислушаться. Шаги и голоса направлялись мимо явно в сторону дальней пустующей кельи.

— Ты, милый, не бойся теперь…

— Иди, иди — вот сюда…

Что его толкнуло? Любопытство, подогретое скудостью событий в монастырской жизни, или возможность хоть ненадолго отвлечься от вечных сомнений, мешающих молитве? Только Марк, подумав немного, положил ладонь на холодное дерево двери, толкнул ее и вышел в коридор.

В дальней келье горели свечи. Тихо шурша мягкими подошвами обуви по каменному полу, суетились служка и помощник настоятеля, а на узкой кровати полулежал молодой парень — моложе Марка. Это было видно, несмотря на то, что парень жутко оброс неровной, светлой щетиной. На бледном худом лице испуганные глаза казались больше, чем были на самом деле, от возбуждения.

— Спасибо… спасибо… — бормотал парень дрожащим не то от холода, не то от радости голосом. — Спасибо, люди добрые… можно… мне у вас… остаться…

— Завтра посмотрим, милый, — отвечал помощник. — Когда расскажешь, что приключилось с тобой. Да кто ты сам-то?

— Я расскажу, — торопливо соглашался парень. — Я все расскажу… Я убежал!

— Убежал?

Тишина, повисшая в келье после этих слов, заставила Марка ближе подойти к приоткрытой двери.

— И откуда, сын мой, ты… убежал? — осторожно спросил и без того тихий голос помощника. — Ведь если из тюрьмы, то…

— Нет! — вскричал парень и вдруг резко закашлялся. — Нет, не из тюрьмы. Я сбежал от язычников… Пожалуйста, можно я здесь останусь?!

— Можно, можно, успокойся…

Они его переодели. Служка завернул в узел мокрые, грязные, промерзшие вещи. В черно-сером подряснике вид юноши стал менее диким. Даже щетина и большие глаза вписались в новый образ удивительно гармонично — он словно был создан для этих одеяний.

Марк, все это время стоявший чуть поодаль, появился в дверном проеме.

Помощник настоятеля явно обрадовался, увидев его.

— Сын мой! Вот отрок… кх-м… Побудь с ним пока, а я скажу, чтобы из трапезной ему горячего принесли. И питья. И хлебушка…

Марк вошел. Стараясь сдержать любопытство, принялся исподлобья разглядывать вновь прибывшего.

— Да, отец, побуду.

— Вот и хорошо… И хорошо, — заторопился помощник. — А мне нужно настоятелю пойти поведать все это… Ох, дела, дела начались…

Служка и помощник настоятеля ушли.

Марк подошел. Сел рядом на жесткую кровать. Посмотрел внимательно на испуганное лицо… и вдруг так остро позавидовал этому нескладному истрепанному пацану! Такая радость, надежда и покой теплились в его все еще слишком широко распахнутых глазах…

Гордыня — сказал настоятель в первый же день, когда Марк здесь появился. Гордыня. Так куда ж от нее денешься?

Марк тяжело вздохнул.

— Как тебя зовут?

— Ерш, — странно ответил парень.

— Как?!

— То есть Витек. То есть — Виктор…

— А-а…

— А… тебя?

— Марк.

Тем временем служка вернулся. Быстро расставил на маленьком грубом столе у оконца миску с горячим киселем и свекольный квас, а еще пшенную кашу на воде и четверть буханки теплого ржаного хлеба.

Пацан ел, стараясь унять дрожь в руках. Она выдавала ту жадность, которую не может вызвать никакой, даже самый строгий, пост — только настоящий голод.

— А ты что, в своих именах путаешься?

Марк не смог удержать насмешки в голосе. И в очередной раз укорил себя за неисправимую гордыню. Завтра нужно будет отмаливать грех.

— Ты бы тоже путался, если бы такое узнал, — не очень понятно оправдался Ерш-Витек.

— Какое — такое?

Пока Витек насыщался, постепенно оттаивая, Марк недоверчиво слушал его сбивчивый рассказ о том, что тот якобы сбежал из какого-то новоязыческого поселения, в котором что-то «…такое страшное творится, что и говорить об этом не надо…».

— Уф, неужели дошел?.. — сам у себя спросил беглец, устало откидываясь спиной на холодную стену за койкой. — Как хорошо… Думал, не дойду. Уже два дня по лесу… спал на земле… а то и на дереве, как обезьяна…

Несмотря на дикую невероятность рассказа, Марк посмотрел на парня с невольным уважением.

— А от чего бежал-то?

Но тот вдруг замотал головой и побледнел так, что Марк решил прекратить расспросы. От греха подальше.

— Ладно, ладно… Не хочешь — не говори.

Витек с явной благодарностью взглянул на Марка покрасневшими, воспаленными глазами.

— А ты давно здесь? — тихо спросил он.

— Полгода скоро.

Марк мрачно смотрел в окно на стемневшее небо, на черные, острые верхушки елей, и еще на что-то невидимое, недосягаемое.

— Молодец. Правильно.

— Что правильно?

Марк не смог скрыть в голосе раздраженно-удивленного презрения к этому чудику, который вдруг решил, что может одобрять его, Марка, решения и поступки.

— Что правильно-то?

— Как — что? — искренне удивился Витек. — Правильно, что ты спасаешься…

…Назавтра у настоятеля он рассказывал тоже самое. Видимо, только чуть с большими подробностями. Марк слышал, как, выходя из трапезной, двое монахов обсуждали меж собой новость.

— Ох, беда… Беда новая.

— Язычества нам только и не хватало…

— То не беда, что народ объединяет, — неожиданно громко изрек старец Антоний, стоящий неподалеу. — Кому беда, а кому — спасение.

Все промолчали. Не понять этого «не видящим». Как можно сказать такое про язычников?! Про тех, которые хотят христианскую веру на Руси убрать и древних идолов да дикие обряды возродить!

А новенький парень все говорил. Все не верил своему спасению. Видно, так рад был, что добрался сюда, что даже не обращал внимания на свои ссадины и отмороженный нос.

— Видно, не так хорошо там, у них, если к нам бегут, — шептались монахи.