Повестка без адреса - Иван Зорин

Идеальное географическое расположение. Если осенью или весной при устойчивом ветре с залива взорвать гидроэлектростанции, то деловая и административная часть, включая старый город, будет затоплена. Выигрывает тот, кто заранее знает час «икс».

Лишённая прав часть населения — это пятая колонна, созданная самим государством, которая окажет поддержку.

Недавняя история: то, что происходило в 1940 году. Поток беженцев за границу, чиновники, забывшие о своих постах, бросившие свой народ, отсутствие малейшего сопротивления. Душа нации быстро не меняется, при серьёзной опасности всё должно повториться.

Возможно использование «втёмную» уголовных элементов, которых при коррумпированном режиме развелось великое множество.

Цель: наказание проамериканской страны, члена НАТО, которая бежит впереди паровоза, выдвигая инициативы по «усмирению» России. Акт возмездия за бомбёжки Сербии, несимметричный ответ в холодной войне, которую американцы так и не прекратили. Задача: продемонстрировать уязвимость проамериканского режима, расколоть мировое общественное мнение. Официальная реакция Запада, очевидно, впишется в схему борьбы с международным терроризмом, однако реальные политические и, главное, психологические последствия будут непредсказуемы.

Главная цель — отодвинуть дальнейшее раздробление России. Сверхзадача — начать Третью Отечественную Войну.

Как мало иной раз надо, чтобы перекроить карту мира, — отправить в места «дикой охоты» людей достойных, а ещё больше — случайных. И всё из-за того, что решето, которое просеивает людей и события, то ли сбилось с ритма, то ли прохудилось по краю. Тот, кому положено следить за ним, от нерадивости, а скорее, от тоски по настоящему, оттого, что ячейки решета век за веком становятся всё мельче — соразмерно тому, как мельчает людская порода и вырождаются народы, — решил больше ни во что не вмешиваться и дать полную волю течь событиям во все стороны разом.

Так думал Александр Шалый, вспоминая, как в своём медвежьем углу долгими зимними вечерами листал Библию, сажая сальные пятна, как иногда соглашался с прочитанным, но чаще качал головой, не видя в райских кущах ничего кроме скуки, считая, что они не идут ни в какое сравнение с его псковским лесничеством, полным волков и браконьеров.

«Измельчал народ, — ещё раз подумал он. — А Тот, наверху, если Он есть, — не баба, и ждёт не любовных признаний, а поступка».

А вслух произнёс:

— Ну что, мужики, тряхнём стариной?

— Че-ем чёрт не шу-утит, — откликнулся Виглинский, мотнув поредевшей, но всё ещё огненной шевелюрой.

— Они нам ещё за Яна Петерса ответят, — запальчиво бросил Шмель. — За всех их красных латышских стрелков.

Готовились по полной. За годы набрали жирок — теперь растрясали. Прежняя форма давалось тяжело, недели две входили, прежде чем снова почувствовали себя молодыми. Никаких фронтовых «ста грамм». И без баб. Одна услада — разговоры перед сном. Да и спали, где попало, закаляя тело под открытым небом, как когда-то в Африке, Афганистане, на чужой земле.

— Латыши совсем охренели, — крутил у виска Шмель, пригоршнями собирая на болоте кислую клюкву, от которой сводило скулы. — Недавно сейм принял закон о правах домашних животных — теперь даже курица должна иметь паспорт. А захочешь козу зарезать — дай ей прежде игрушку, отвлеки, как ребёнка.

— Вот чудилы, — оскалился Щепка.

— Это они под европейцев канают, — разъяснил Шмель. — Гуманисты, блин, а половина населения — не граждане.

— Им бы по-осчитать, сколько мы зме-ей в Азии без спросу съели, — вставил рыжий Виглинский.

Все засмеялись.

А Седой вспомнил Корею, где животных убивают долго. Вспомнил, как принимавший их хозяин привязывал собаку к мотоциклу и, перебив лапы, часами гонял до смерти.

— Зачем это? — не выдержал тогда Сергей.

— Адреналин, — щуря и без того узкие глаза, улыбнулся кореец. — Мясо будет вкуснее.

Собак забивали также палками в мешке, они часами скулили, умирая в страшных муках. Их туловище представляло сплошную гематому, зато мышцы насыщались кровью и отбивная становилась нежнее.

— Кухня у них такая, Сергеич, — сплюнул чинивший хозяйский автомобиль Неробеев. — Будь она неладна.

Кореец проявлял радушие, как ему скажешь, что от его гостеприимства тошно на душе.

А через три часа, вырубив у дверей охрану, Василий Саблин входил в латвийский сейм. На него уставилась сотня недоумевающих глаз.

— Оккупанту сюда нельзя! — крикнул зло один из депутатов.

— Уже можно, — передёрнул «Калашников» Василий.

Сквозь прорезь он видел растерянные, перекошенные лица, но для него это были уже мишени. Сбившись в кучу, депутаты вдруг стали блеять, как перепуганные козы, и прежде чем открыть огонь, Василий бросил в зал горсть детских игрушек.

И тут автомат заело. Василий стал судорожно дергать затвор вдруг занывшей, потяжелевшей рукой, он неловко отсоединил рожок, сыпля на пол патроны, когда со спины навалились подоспевшие охранники…

Проснулся он от того, что дёргал рукав тельняшки, примёрзший к заиндевевшей, стылой земле, на которой он лежал с раскинутыми руками.

В боевых группах командир находится в центре, в «тройке», и держит около себя не самых ценных или умных, а дерзких, тех, кто может оказать мощную огневую поддержку. От него идут две руки — одна дотягивается дальше, вторая осуществляет поддержку первой и держит связь с «тройкой» — «доводит» удар, если надо. Это как боксёр — левой ошарашивает, заставляя раскрыться, правой добивает.

Погибших в бою, когда их не отправляли на родину «грузом двести», хоронили быстро, не впуская боль в себя. Бывало, закопают в песок, и никаких молитв, залпов в воздух и прочих глупостей. Разделят немудрёные вещи. Каждый возьмёт что-то на память. Смерть входила в контракт, она была частью работы, и, чтобы хорошо делать эту работу, нужно было довести её до автоматизма. На войне нет места слезам. И только спустя годы вдруг цепенели, обнаружив, что вместе с товарищами схоронили частицу себя.

Раз Неробеев увидел во сне своего первого командира. «Тебя же ещё в Афгане…» — вспомнил он прорвавшихся в лагерь моджахедов и автоматную очередь, прошившую капитана. «Ну и что, — улыбнулся тот, — во сне нет мёртвых. Здесь, как в раю, все живы».

Но жизнь, как штопор, двигалась в одну сторону, и, проснувшись, Неробеев долго разглядывал в зеркале своё немолодое лицо, на котором морщин становилось больше, чем шрамов, трогал заскорузлыми пальцами седые виски…

По радио передали, что русскоговорящих участников телемоста, желающих задать вопросы российскому президенту, латвийские власти загнали на крышу. Ничего удивительного, всё вписывалось в давно сложившуюся картину, и новость приняли молча.

Только Шмель крепче сжал кулаки.

— А слышали, что америкосы изобрели бронежилет, где защитный слой жидкий? — завёл речь о другом чистивший винтовку Циклоп.

— Ни хрена себе! — присвистнул Неробеев.

— Нанотехнологии! — козырнул Циклоп.

— А почему «нано»? — стал допытываться Шмель.

Но вразумительного ответа не получил. Циклоп понёс околесицу, говорил, что эту технологию можно использовать для создания пуленепробиваемых брюк, что в основе её жидкость полиэтилен-глюколь, которая сохраняет текучесть в нормальном состоянии, а когда бьёт пуля, мгновенно затвердевает.

— А чё делать, если затвердеет на бегу? — пристал неугомонный Шмель. — Встанешь, как памятник себе…

— То и делать! — огрызнулся Циклоп. — Гранату под жопу!

— Вот, вот — развёл руками Неробеев. — И на хрена это нужно?

Разговор, как тлеющие угли, то угасал, то вспыхивал с новой силой.

— Народы, как люди, — философствовал в своём углу Шмель, — с прошлым не расстаются. Маленькие народы, не испытавшие величия, комплексуют, как дети из бедных семей. А вот если ты родился принцем, а потом не сложилось, и стал нищим, то манеры всё равно останутся, не будет той зависти и злости. Взять Литву и Латвию… Литва-то в Средние века ого-го какая была, сильная и самостоятельная, а Латвия всегда шавка — то под русскими, то под немцем… Провозгласив независимость, литовцы проявили государственную мудрость, которая у великих означает терпимость, там все стали гражданами — и русские, и белорусы, и поляки. А латыши чего добились? Это как же надо постараться, чтобы все так ненавидели режим!

— Зато на нас оттягиваются, — угрюмо вставил Неробеев. — Слышали, как они русских на крышу загнали? А раньше Березовского отказались выдать, когда этот жулик приезжал в Ригу! Ах, моська, знать она сильна…

Все промолчали, и только Шмель продолжал кипятиться:

— Раз Кремль глотает обиды, придётся самим предъявить ультиматум!