Храм - Игорь Акимов

Н понял, куда бежит Федя, и в следующее мгновение — в развитие этой мысли — вспомнил, что видел в чулане два кислородных баллона. Когда это было и там ли они сейчас, и было ли в них хоть что-нибудь, — он уже не думал. С прытью, неожиданной для его грузного тела, он очутился перед дверью, толкнул ее — заперто. Тогда одним ударом ноги он вышиб замок и сразу увидел: баллоны на месте. Н облапил первый баллон, легко приподнял, встряхнул — пусто. Но во втором что-то было. Н чуть повернул вентиль — и услышал шипение газа. Хоть этого спасем, подумал Н, отнес баллон анестезиологу и сел на Федину скамью. Вот и все…

Несколько мгновений он был в отключке; потом очнулся. Хоть этого-то спасли?

Он поднял глаза на анестезиолога. Тот ждал этого взгляда и с улыбкой кивнул. Слава Богу…

Как сквозь стекло Н слышал за спиной спокойный голос второго хирурга, который вел свою партию, взбадривая очередным анекдотом все еще не оправившихся от шока операционных сестер. Громко постукивали, отсчитывая каждую секунду, часы над входной дверью. Линолеум бы надо поменять, совсем стерся, отчего-то подумал Н, — и вдруг понял, что эта мысль — из прошлой жизни, что он уже никогда этого не сделает.

Подошел анестезиолог, нагнулся к нему и сказал негромко: «Система снова включилась…»

Н кивнул и прикрыл глаза. Федя молодец. Я не зря его уважал.

Опять прошедшее время… Н еще не ушел из этого времени, он еще только уходил из него, бестелесно, невесомо плыл по сумрачному коридору в сгущающуюся тьму, но уже всё, всё, всё осталось там, позади. Он не понимал, как это случилось, как это может быть, но оно было, оно происходило с ним. Он видел, как медленно, но неумолимо переворачивается заполненная страница, как открывается ее оборотная сторона, зияющая пустотой.

Кто-то уселся рядом. По тому, как он не сел, а именно усаживался, Н понял — Федя: ему приходилось при этом слегка отжиматься на руках. Федя был радостно возбужден, чувствовал себя героем, протирал нашатырем разбитые костяшки пальцев. «Простите, шеф, но сегодня я уже не работник…»

Вот и все…

У всех было радостно-возбужденное состояние, все делились пережитыми чувствами, медсестры восхищались сообразительностью Феди и допытывались у него все новых подробностей — как он топором (на площадке между подвалом и первым этажом был щит с противопожарным инвентарем) выломал дверь, запертую изнутри пьяным слесарем, как тащил к распределительному узлу баллон с кислородом. «Оказывается, вы такой сильный, Федор Ильич!» — «Я его нес!» — «Ну это вряд ли, Федор Ильич, небось катили? Чтобы нести такую штуку, нужны двое крепких мужиков.» — «Говорю вам: я его нес!» — «Все равно здорово. Только дядю Петю зачем было бить? Да еще и в кровь…» — «Всердцах. Оттянулся — легче стало. Мы ж из-за него чуть человека не потеряли… Да он ничего и не почувствовал — пьян в дым, сволочь такая…»

Надо встать, сказал себе Н, и продолжал сидеть, потому что не было сил пережить то, что ему предстояло увидеть сперва на третьем, а потом и на втором этаже. Я столько раз пытался угадать, какой будет моя голгофа, — думал он, — но даже в кошмарном сне мне не могло присниться, что она растянется на всю оставшуюся жизнь.

III

Кто-то звонил в дверь.

Первый звонок Н не услышал, потом только вспомнил, что он — был; но и второй, и третий звонки не включили его сознания, и только четвертому это удалось.

В комнате стоял полумрак. Рассеянный свет вечерней улицы был слишком слаб, чтобы одолеть пространство от окна до противоположной стены, и удовлетворялся тем, что контрастами черного и серого проявлял контуры скудной обстановки. Опять раздался звонок. Н привычным движением включил настольную лампу, тяжело поднялся из кресла, тяжело прошел в переднюю и отпер дверь. Перед ним стоял мужчина лет сорока, язвенник, причем эта язва уже успела изрядно опалить его сердце. Он был в шляпе, при галстуке, и в строгом, прямого кроя плаще. Его лицо было вроде бы знакомо, но припоминать Н не стал.

Несколько мгновений они глядели друг на друга.

— Разрешите войти? — сказал мужчина.

Н посторонился, пропуская его, и только теперь заметил, что в прихожей темно. Включил свет. Мужчина удивленно осмотрелся по сторонам, но тотчас это впечатление утонуло в том, что переполняло его душу. Прихожая была маленькой, они стояли близко; это вызывало противодействие и затрудняло контакт.

— Я отец, — наконец выдавил из себя мужчина.

Теперь Н вспомнил его. А не вспомнил сразу только потому, что тот приходил навещать сына прямо с работы (кажется, он был крановщиком на стройке), одетый весьма неказисто, и особый дух стройки проявлялся в его темном, обветренном лице.

Н кивнул: «Помню», — поколебался, куда его вести — в комнату или на кухню; оба варианта показались ему одинаково неудачными. Поэтому он остался на месте, глядя в лицо посетителю, но не в глаза — ему не хотелось противостояния. Ни к чему. И так все плохо.

— Я прошу вас пойти со мной…

Мужчина плохо владел своим голосом: в его груди что-то перехватывало, и потому слова срывались. Теперь Н смог посмотреть ему в глаза, но ничего в них не увидел; впрочем, он и не ждал ничего, снова кивнул, протиснулся к двери и уже открыл ее, когда услышал сзади: — Все-таки наденьте пальто.

Возле парадного их ожидали несколько человек. При появлении Н они замолчали. Лампочка над парадным светила тускло, поэтому их лица были трудно различимы. Запах сигарет был слаб — ветер уносил дым сразу, неожиданно теплый ветер. Вот и весна, подумал Н, подставляя лицо мелким брызгам, которые ветер срывал с невидимых сейчас ветвей тополя.

Мужчины перекинулись несколькими фразами. Н не прислушивался, о чем они говорили. Весна вливалась в него. Это было странное ощущение. Весна наполняла его собою, словно хотела пробудить к жизни.

Потом они ехали в стареньком дребезжащем «уазике». Свет уличных фонарей проползал по салону, выхватывая из полумрака светлые пятна лиц. Н не пытался их разглядеть; весь его интерес был сосредоточен на том непривычном ощущении, которое возникло в нем перед парадным. Он еще никогда не ощущал себя таким наполненным, даже в минуты вдохновения, которых он познал немало. Это было неожиданно, это было ново; это к чему-то обязывало, хотя к чему именно — он так и не понял. Впрочем, он понял другое, не менее важное: он потерял свободу. Не велика потеря, решил Н, ведь я всегда был рабом.

«Уазик» въехал через арку из выщербленного кирпича в темную аллею, и Н вдруг провалился в небытие, очевидно, уснул с открытыми глазами, а когда очнулся — в салоне никого не было. Привыкнув к темноте, Н разглядел, что «уазик» стоит возле глухой стены. Людей он не видел, хотя слышал их неторопливые, приглушенные голоса. Лица двоих то и дело фрагментарно возникали в свете очередной спички: они старались открыть замок, который почему-то не поддавался. Наконец это удалось, тяжелая дверь со скрипом отворилась, и сразу вспыхнул свет, очень яркий после привычного мрака.

Его повели изломанным, редко освещенным коридором. Это был полуподвал технического назначения: пол цементный, стены и потолок белены известкой, вдоль потолка тянулись разнокалиберные трубы. Дверь, в которую они вошли, открылась легко. Морг. Допотопные холодильные камеры, поеденные ржавчиной; низкий потолок; крытые серой масляной краской стены; крытый грязно-коричневой плиткой пол; ряд столов, оббитых поверху тусклым цинком, и на каждом — тело, покрытое простыней.

Очень маленькие тела.

— Вы каждому из них давали понять, что любите его; теперь у вас есть возможность помолиться за их души…

Н подвели к ближнему столу, отвернули край серой, мятой простыни. На маленьком лице уже не было ужасной гримасы, вылепленной удушьем; умелая рука сгладила ее и даже наметила едва уловимое подобие улыбки, вернее — готовность улыбнуться. Но сквозь тонкую кожу уже проступают пятна: спешит смерть. Уже и запах ее, пока едва уловимый, подсластил воздух…

Еще одно лицо… еще одно… еще…

— Вам придется побыть здесь — возле наших детей — всю эту ночь.

И оставили его одного.

Пустота… И вокруг него, и в нем. Н не заметил, как пустота образовалась, но вдруг осознал ее присутствие. Осознал потому, что реально почувствовал, как она высасывает его сущность. Нечто покидало Н — вытекало из пальцев, из застывающего от этого процесса лица, из груди, из каждого волоса, из каждой поры, — и чем легче он становился, тем становился больше. Зал уходил куда-то вниз, все дальше и дальше, но вот что удивительно: покрытые неглажеными серыми простынями маленькие тела он видел так же отчетливо, каждая черточка заостренных, опустошенных лиц (ну конечно: ведь души уже покинули их) была перед его глазами. Сырой ветер проносился сквозь него; голые деревья больничного парка далеко-далеко внизу под напором ветра разминали застывшие за зиму ветви; одинокая звезда, удивительно яркая — это она! ведь он уже видел ее сегодня! — сияла в единственной полынье чистого неба среди клубящейся серой влаги, которую с юго-запада гнал циклон.