Так было - Константин Лагунов

Едва переступив порог, Лукьяныч почувствовал: здесь что-то произошло — и немаловажное.

Хозяин дома, склонившись над столом, заряжал патроны. А Пелагея Власовна возилась у шестка пылающей русской печи.

На приветствие кума Ермаков откликнулся сдержанным «здравствуй», а жена и вовсе промолчала. Лукьяныч постоял у порога, отдирая сосульки с бороды и усов, подождал приглашения. Хозяева будто воды в рот набрали.

Старик озадаченно хмыкнул. Прищурив блеснувшие любопытством глаза, равнодушно спросил:

— Чего это, Власовна, на ночь глядя печь расшуровала? Али дня не хватаеть?

Женщина в ответ только горшками загрохотала.

Наморщил лоб Лукьяныч. Прижав пальцем широкую ноздрю, громко шмыгнул вздернутым носом. Притопнул заснеженным валенком и опять, как ни в чем не бывало, обратился к хозяйке:

— Ты бы, Власовна, голичок на крыльцо кинула. Вишь, на одном пиме, а сколь снегу притащил.

Власовна стукнула кочергой по трещащим головешкам и — ни слова.

Тут уж Лукьяныч не на шутку встревожился.

— Да что у вас случилось? — сердито спросил он.

Хозяин засунул в патронташ заряженный патрон, не спеша убрал в шкафчик баночки с порохом и дробью, коробку с гильзами и только после этого буркнул:

— Вовку провожаем.

— Куда? — рука Лукьяныча застыла в воздухе, не донеся шапки до гвоздя.

— В армию. К братам подается.

— Постой, постой. — Лукьяныч проковылял к лавке, сел, вытянув перед собой деревяшку. — Как же так? Ему навроде и восемнадцати нет. Тут какая-то чертовина, Донат Андреевич. Надо разобраться…

— Пустое говоришь, — отмахнулся Ермаков, усаживаясь рядом с кумом. — Никто Вовку не призывает. Добровольцем идет.

— Если года не вышли, доброволь не доброволь — никто не возьметь. Мало ли пацанов на фронт бежать хотело.

— Вот я и говорю, — подала голос Пелагея Власовна.

— Опять ты, — нахмурился Донат Андреевич. — Думаешь, мне он не сын? Думаешь, у меня за них за всех сердце не болит?

Вынул из кармана кисет, свернул папиросу. Сделал несколько торопливых затяжек и уже спокойнее заговорил:

— Тут, Лукьяныч, такая, брат, штуковина получилась. Перехитрил нас Вовка…

А получилось вот что…

Проводив старших братьев на войну, Володя бросил школу и стал работать в МТС. Осенью сорок второго втайне от родителей он написал письмо Верховному Главнокомандующему.

«Нас три брата, — писал он. — Старшие с начала войны на фронте. Оба танкисты. Иван — командир, Петр — башенный стрелок. Я — тракторист и могу водить танк. Мы решили создать свой танковый экипаж. Прошу зачислить меня добровольцем в ряды Красной Армии и назначить водителем танка, которым командует Иван. А стрелком у нас чтобы был Петр.

Заверяю вас, мы будем драться, как Гастелло и Талалихин. До полной победы. А если понадобится, не пожалеем своих жизней за Родину-мать».

В письме была одна неточность — Володя приписал себе лишний год.

Долго плутало письмо по разным высоким инстанциям. И вдруг пришел ответ за подписью Главнокомандующего. Он благодарил Доната Андреевича и Пелагею Власовну за воспитание сыновей и сообщал, что командующему бронетанковыми войсками отдан приказ о сформировании танкового экипажа братьев Ермаковых…

— Вот ведь какой номер отколол, — задумчиво говорил Донат Андреевич. — Не пойдем же мы теперь в военкомат докладывать, что он год себе приписал. Танк братьев Ермаковых. А? Каково? — В голосе его послышались горделивые ноты. — Три богатыря. И не лей, мать, слез, — повернулся к жене. — Ни к чему они. Гордиться надо. Не подвели нас сыновья. Настоящими людьми выросли. Жалко, конечно, меньшего. На войну ведь идет. Может, на смерть…

Пелагея Власовна оперлась рукой о шесток и, прикрыв рот концом головного платка, беззвучно заплакала.

Лукьяныч заерзал на скамье. Ему хотелось сказать что-нибудь утешительное, да ничего в голову не приходило. А промолчать он не мог.

— И чего ты, Власовна, убиваешься?

— Мальчишка ведь совсем, — еле выговорила она. — Хоть и ростом высок, и силой бог не обделил, а ум-то ребячий. Все модели мастерит. Чисто дите…

— Модели — это даже очень хорошо, — зацепился Лукьяныч. — Стал быть, голова у него шурупить. Изобретателем будеть. Придумаеть такой танк, что скрозь любую заграду пройдеть. До самого Берлина, И никаким снарядом его не прошибить.

— Ты скажешь, — жалко улыбнулась Пелагея Власовна.

— А что? Очень даже просто. Мне Василь Иваныч рассказывал, когда немец на Москву пер, придумали поджигать фрицевские танки бутылками с бензином. Такую бутылку танку в лоб, он и горить как свеча…

— Вот так от одной бутылки все и сго… — начала Пелагея Власовна и не договорила: задохнулась от слез.

Хозяин сердито посмотрел на кума. Лукьяныч крутнулся, будто ему шилом в зад сунули, и поспешил загладить промашку.

— Была б у меня вторая нога, я и дня не сидел бы здесь. Не гляди, что борода до пупка, по военной части любому молодому фору дам. У меня это в крови. Вот сегодня ворвались к нам пятеро солдат. С костылями, с палками, а один даже с револьвертом. Хотели расправу над Рыбаковым учинить. Ну, я их живо приструнил. Ка-ак гаркну: «Сми-и-и-рна!» Они видят, дело сурьезное — и в струнку. А я им: «Сдавай оружие!» Сдали. Как миленькие. А ежели бы они, значить, не…

В комнату ввалилась голосистая ватага молодежи. Последним вошел Володя Ермаков — высокий юноша с мягкими льняными волосами и тонкими чертами по-девичьи нежного и округлого лица.

— Принимайте гостей! — закричал он с порога.

— Милости просим, — торопливо утирая передником слезы, вышла из-за печки Пелагея Власовна. — Раздевайтесь, гости дорогие, проходите в горницу. А ты, старый, чего расселся?.. Встречай ребят.

Потом один за другим стали сходиться родичи Ермаковых. Горницу уступили молодежи, а для гостей постарше накрыли стол на кухне.

Лукьяныч скоро забыл о райкомовских печах и обо всем на свете. Он сидел рядом с кумом. Не спеша попивал смородиновую настойку да потешал гостей веселыми небылицами. Над ними смеялись все, кроме хозяев.

Пелагея Власовна ушла в закуток к печи, да и затаилась там наедине со своим горем. Только Донат Андреевич заметил это. «Пусть выплачется», — подумал он и уставился на трепетный желтый язычок пламени десятилинейной лампы, стоящей посреди стола.

Пятьдесят седьмой год доживал он, а вот на войне ни разу не довелось побывать. В первую империалистическую призвали было, да врачи обнаружили какую-то болячку в груди. Тогда-то, чтобы избавиться от хвори, он и занялся пчелами. Правда, во время кулацкого мятежа двадцать первого года ему пришлось пострелять из винтовки. Да только разве это была война? А теперь в кино смотришь, и то душа холодеет. Каких только орудий ни навыдумывали люди, чтобы убивать друг друга…