Черный Август - Тимоти Уилльямз

– Ложный вызов?

– Мы так и решили.

– Чертово прошлое. – Тротти облокотился на ограду памятника.

– Простите, комиссар?

Тротти указал на бронзовую статую прачки:

– Тогда все было проще. Но ничего хорошего в нищете нет. Если ты бедствовал, тебе приходилось искать работу. А заполучив ее, ты не имел права жаловаться на беспросветный труд и разламывающуюся спину.

Токкафонди ничего не ответил. Только провел рукой по своему большому рту.

Тротти бросил взгляд на реку. Последние два лета были сухими, и зимой снега в Альпах было очень мало. Альпы зимой… Река обмелела, и вода старательно огибала недавно появившиеся в ней песчаные островки с травой. В буро-синей поверхности По неверно отражался город. Он поглядел дальше – на другой берег По, на набережную, на бетонные ангары, сооруженные для гидросамолетов дуче, и на собор. Купол его сиял, словно он уже окончательно свыкся с той зияющей пустотой, где некогда в течение девяти столетий возвышалась Городская башня.

– Красивую одежду носили тогда только богатые женщины. Там, откуда я приехал, девушки надевали на себя черный вдовий траур, не достигнув и двадцати лет. Никаких тебе бенеттонов или стефанелей, никаких магазинов дамских нарядов. – В голосе Тротти звучала горечь. – Стирали чужое грязное белье или работали по колено в грязи на рисовых полях – и себя от радости не помнили, что нашли работу.

Токкафонди пребывал в замешательстве.

– В девять часов опять позвонили, – проговорил он. – Та же самая женщина. В оперативном утверждают, что голос тот же. Снова сказала, что у реки валяется чья-то одежда. Майокки сразу же сюда поехал. – Он пожал плечами. – Оперативники и подняли на ноги пожарных.

Тротти снова перевел взгляд на длинную лодку и не без труда сфокусировал глазами ее изображение. «А я и впрямь старик».

Один из водолазов всплыл на поверхность и, подняв над собой руку в резиновой перчатке, сделал ею какой-то непонятный для Тротти жест.

Токкафонди ушел поговорить с Педерьяли.

– Не исключено, что тело отнесено течением, Майокки, – сказал Тротти, подходя к своему коллеге.

За трубкой мелькнула невеселая усмешка:

– Если тело вообще существует, Пьеро. Зато есть прощальное письмо – для некоего Луки.

– Кто этот Лука?

– Под письмом ее подпись – Снупи.[10] – Майокки вытащил из кармана огромный коробок кухонных спичек. – Лука – это несчастный ублюдок, которого она… – он махнул рукой в сторону реки, – пыталась склонить к любви с помощью шантажа. – Он помолчал и тряхнул головой. – Женщины!

– Что – женщины?

– Все одинаковы.

– Что-то я не пойму, Майокки.

– Все они одинаковы. С виду – ласковые, милые, прекрасные, а внутри – несгибаемые, как гвозди. Жестче и непреклоннее любого мужика.

– Если ты и правда так думаешь, Лецио, пора тебе разводиться.

– Добиваются своего, используя три линии нападения. – Он поднял вверх три пальца. – Первая и самая мощная – их обаяние, их телеса. Женские чары страшнее сотни быков. – Майокки загнул один палец.

– Вторая?

– Если чары не срабатывают, принимаются за шантаж – моральный шантаж. – Он загнул второй палец.

– А если и шантаж не срабатывает?

Майокки ткнул указательным пальцем в небо:

– Тогда тебе уготовляют сплошные адовы муки, обещая родить несчастного ублюдка.

Майокки улыбался, но его веселость не могла скрыть печали в усталых глазах. «Сплошные адовы муки», – повторил он.

– Никто не знал, что я поехал в Борго-Дженовезе.

В рот Боатти проскользнула еще одна лягушачья лапка. Он вытер губы розовой салфеткой из плотной ткани.

Тротти спросил:

– Откуда вы узнали, что я тут?

– Я и не знал вовсе. – Боатти покачал головой. – Что совсем не помешало мне обрадоваться нашей с вами встрече.

Ресторан «Пескатори»[11] открылся в Борго-Дженовезе недавно. Вернее, это была древняя траттория у реки, долгие годы противостоявшая зимним туманам, весенним паводкам и летним комарам. Пару лет назад ее купил один миланский консорциум, который решил освоить прилегающий к ней участок земли. Тратторию сначала выпотрошили, а потом отремонтировали. Фаршированная рыба, журнальные иллюстрации в рамках на стене, спирали липкой бумаги от мух и запах вина и душистого кофе явно пошли ей на пользу. Потемневшие от времени деревянные доски отодрали и заменили мраморными плитками, окна расширили, и они стали пропускать в помещение отраженный от реки свет. Снаружи тратторию оштукатурили и перекрасили. Из традиционно-охряных стены превратились в пастельно-розовые, отчего все здание приобрело какой-то нереальный вид и стало напоминать фотографию из журнала по архитектуре. Дабы воспрепятствовать парковке автомашин у стен и подъезда, на улицу были вытащены растения в кадках. Дорога, некогда покрытая асфальтом, теперь была аккуратно вымощена камнями, уложенными небольшими полукругами.

– А порциями-то тут не балуют, – съязвил Тротти, цепляя вилкой ризотто.

– Здесь всем заправляет мой двоюродный брат. А он несколько лет проработал в Швейцарии.

Просторную террасу, где прежде собирались рыбаки, чтобы за шумной игрой в брисколу[12] опустошить бутылку-другую вина или похвастаться друг перед другом невероятными приключениями, превратили в ресторан, изо дня в день услужливо принимавший богатых гурманов, которые специально приезжали сюда из Милана отведать новую «cuisine all'italiana».[13]

– В сберегательном банке?

Боатти нахмурился.

– Ваш двоюродный брат работал в Швейцарии в Сбербанке?

Боатти, казалось, удивился:

– Я и не знал, комиссар, что у вас есть чувство юмора.

– Кто вам сказал, что я здесь?

– Ну я же вестовой в нескольких национальных газетах.

– Вестовой?

– У меня много деловых знакомых, и когда случается что-нибудь интересное…

– Например, самоубийство в По?

Боатти кивнул.

– Так вот что означает мой бесплатный ленч?

– Не слишком любезно с вашей стороны, комиссар.

– В моем возрасте на лицемерие времени не тратят.

– А прошлой ночью агрессивности в вас было гораздо меньше.

– Агрессивности?

– Я допускаю, что есть люди, которым вы нравитесь, комиссар. Допускаю даже, что и друзья у вас есть.

– Да допускайте что хотите.

– Я рад, что разыскал вас. – Боатти откинулся в кресле – очень современном, из экзотической древесины, с высокой темной спинкой; лицо его было бледным, ноздри сжаты. Он взял стакан и, прежде чем заговорить, отхлебнул вина. – Я подумал о том, что мы могли бы сотрудничать.

– И обслуживают здесь медленно.

– В этом-то все и дело. Slow food.[14]

Тротти нахмурился.

– И рис, и лягушки – все с окрестных болот, а болота тянутся отсюда до самой Адриатики. И это – ответ итальянцев на американское fast food.[15] Вам не нравится?

– Мне нравится, что я ем бесплатно.

– Не так уж часто полицейскому приходится самому платить за еду, а, комиссар?

– Вы сказали – сотрудничать, синьор Боатти?

– Я подумал, что мы могли бы работать вместе – вы и я.

– Никто не сработается с полицейским.

– Сотрудничать ради общей выгоды.

Тротти доел ризотто с лягушачьими лапками. Он вытер пальцы и, глядя на Боатти, положил розовую салфетку на белую скатерть.

– Я писатель, комиссар. Конечно, я занимаюсь журналистикой, но по-настоящему она меня не интересует.

– А как же все эти ваши политические бредни?

– Давным-давно их бросил. От них и сытым не будешь, и от политической полиции не отвяжешься. – Усмешка. – А, я вижу, вы меня проверяли.

– Привычка.

– Я хочу написать книгу, Тротти.

Вспомнив книжные полки, уставленные желтыми томами издательства «Мондадори», Тротти спросил:

– Детективный роман?

– Полувымысел – что-нибудь среднее между документальным и художественным. Что-нибудь в духе Трумена Капоте.

– Кого?

– Книгу о каком-нибудь реальном случае убийства. – Боатти по-мальчишески улыбнулся и подлил вина в бокалы. За окном позади Боатти под тяжелым небом лежал безмолвный и неподвижный город. Широкая панорама так и просилась на фотографию. Город отражался в медленных мутных водах По. – Я так и не прилег сегодня ночью. Видите ли, я очень любил Розанну. Ее смерть… не могу поверить, что она так глупо умерла.

– Вы хотите написать книгу и сделать на ней деньги?

Боатти устремил взгляд на Тротти:

– Если бы мне нужны были деньги и сенсации, я бы стал политиком.

– Весьма разумно, синьор Боатти.

– Или уж на худой конец полицейским. – Какой-то миг Боатти колебался, а потом, отодвинув рукой тарелку и тонкую белую вилку, подался вперед. – Книгу. Мне бы хотелось написать книгу. О Розанне и ее смерти. И о том, как работает полиция.

– Меня от расследования отстранили.